Лезвие ножа в костре. Ремень, перетянувший ногу до полного онемения. Какие-то перепуганные женщины; отец оборвал их причитания одним хлёстким коротким словом. А матери тогда не было на берегу — она ждала рождения Аланы…

Мокрое сено. Запах жухлой травы. И уже всё равно, как выглядишь и как на тебя посмотрят, нет сил играть храбрость — но отец спокоен: «Сейчас будет больно».

Он кричал и бился. Он боялся калёного железа больше смерти — уж лучше умереть от яда…

Но отец его был жесток; сильные руки скрутили Луара, как цыплёнка.

Край отцовой куртки в судорожно стиснутых пальцах. Ошеломляющая боль; костёр, широкая ладонь, зажимающая рот. Резкое облегчение. Белое бесстрастное лицо, и на губах — Луарова кровь. Вода. Холодная вода.

«Вот и всё».

И спокойствие сползает с этого лица, будто маска…

А потом подросток-Луар лежал на телеге и смотрел в небо. И удивлённо думал о странностях судьбы и бесконечно долгой жизни впереди — вот ведь…

Он не знал, каково в те минуты было его отцу. Наверное, во рту спасителя-Солля была ранка — яд, высосанный из тела сына, достал теперь самого спасителя, и даже могучий Соллев организм одним только чудом с ним справился…

Отправив домой сына, Солль свалился в судорогах. Ничего этого Луар в те минуты не знал…

Мгновение острого счастья — покачивающаяся телега, негромкий голос возницы, над миром — вечернее небо, зелёное с золотым…

…Блеклые листья под мостом. Неспешный осенний парад.

— Я… хотел как лучше, Денёк, — устало сказал отец. — Я хотел освободить тебя… От… идеала, что ли… Может, и не стоило…

Луар перевёл дыхание и крепко, крепко стиснул твёрдое плечо стоящего перед ним человека.

Обнять бы. Но нельзя. Не мальчишка.

Ночью в плотно закрытом фургончике тепло и душно — от нашего дыхания. Утром острый, как иголка, ледяной сквознячок пробился-таки в какую-то щель и цапнул меня за ногу; ёжась, щурясь, протирая глаза и чуть не разрывая себе рот смачными зеваниями, я выбралась наружу.

Под небом было серо и холодно. Три наши повозки стояли, сбившись в кучу, в каком-то дворе; Флобастер договорился с хозяином на неделю вперёд. Под ногами бродили куры; сонная Пасть, привязанная цепью к колесу, исподлобья разглядывала их одним приоткрытым глазом. Я огляделась, прикидывая, где тут безнаказанно можно справить нужду.

За День Премноголикования мы заработали столько, сколько не зарабатывали за целую ярмарочную неделю. Играли допоздна, играли при факелах, Муха взмок, бегая с тарелкой, а весёлые монеты звенели и звенели, и Флобастер подгонял: ещё! ещё!

Бариан охрип; Гезина пела, аккомпанируя себе на лютне, Флобастер читал сонеты собственного сочинения, где-то палили пушки, вертелись огненные колёса, пахло дымом, порохом и дорогими духами. Все мы пошатывались на ходу, как пьяницы или матросы; наконец, занавес был задёрнут, и Флобастер посадил на цепь нашу вечную спутницу — злобную суку по кличке Пасть. Муха где стоял, там и свалился; прочие с трудом добрались до фургончика, где и упали вповалку, и, засыпая — лицом во влажную мешковину — я слышала, как рвёт струны пьяная скрипка, подыгрывая не менее пьяным, охрипшим певцам…

Мы трудились, как бешеные, пока через несколько дней праздник не выдохся и к нам за занавеску не явился стражник — в красном мундире с белыми полосами, с пикой в руках и коротким клинком у пояса. Гезина попыталась было с ним кокетничать — с таким же успехом можно было совращать куклу, казнённую перед зданием суда. Мы очистили площадь так быстро, как только могли — однако Флобастер не спешил покидать город, полагая, очевидно, что в карманах горожан ещё полно наших денег.

…Одёргивая юбку, я некоторое время раздумывала — возвращаться в фургончик либо найти себе занятие поинтереснее.