Когда Миног проводил Персифаля и вернулся, он обнаружил своего шефа задумчиво насвистывающим «Похоронный марш» Шопена.

— Знаете что, Майк, — обратился Аллейн к своему подчиненному. — В нашем деле самые поганые вещи скрываются в самом простом. Черт меня подери, если в этом самом театре не витает какой-то совершенно очевидный мотив для убийства, а я его никак не могу схватить за хвост. Не могу понять, в чем причина! Но я уверен, что мы с Фоксом вполне способны это выяснить…

— Да, сэр! А нельзя ли полюбопытствовать, что именно вы имеете в виду?

— Знаете что, Майк! Вы тут на службе и не забывайте ни о субординации, ни о… гм!.. служебной тайне, — важно изрек Аллейн. — А что вы сами-то думаете, если в это время суток у вас голова вообще чем-нибудь занята?

— Ну, сэр, возможно, что-нибудь связанное с поведением Беннингтона?

— Ну-у, это и так ясно! Однако дело в психологии, я думаю. Представьте себе человека тщеславного, решившегося на самоубийство — а Беннингтона можно заведомо назвать тщеславным… Так вот, у него на лице грим, придающий лицу весьма отвратительные черты. Так что же он сделает, прежде чем отправиться в мир иной? Я думаю, он обязательно сотрет грим, чтобы все увидели на его лице после смерти, так сказать, следы благородного страдания. Ну ладно, предположим, он не задумался о таких посмертных тонкостях. Но тогда какого черта он наложил себе на морду пудру толщиной в два пальца, словно был уже на полдороге к сцене — кланяться? А кланяться публике после удачного спектакля, я думаю, ему тоже чертовски нравилось… Следовательно, он все-таки собирался выйти еще раз на сцену, получается так?

— Не знаю, сэр, — протянул Майк Миног. — Только, на мой взгляд, вряд ли он собирался на сцену.

К половине первого ночи большую часть компании сморила дремота. Доктор Резерфорд, так тот просто незамысловато дал храпака, потом сам же проснулся от этого звука, заправил в нос табаку, чихнул так, что мертвецы могли встать из могил (правда, спящий Клем Смит даже не подал признаков жизни), после чего, удовлетворенный, опять заснул.

Элен дремала в глубоком кресле, положив ноги на стул. Глаза ее были закрыты, но Мартина подумала про себя, что мисс Гамильтон вряд ли спит…

Клем Смит устроил себе уютное, хотя и невероятно пыльное логово из старых занавесов и свернулся калачиком. Джейко, заботливо укутав Элен в ее меховую шубку, уселся прямо на сцену у ее ног и тоже клевал носом, как старый попугай, но из чувства долга не позволял себе заснуть окончательно…

Джея Дорси и Гаю Гейнсфорд поочередно вызывали на собеседование, причем Дорси вернулся в мрачном молчании, а Гая пыталась завязать с сонной компанией некое подобие беседы — дескать, ей все нипочем.

Адам Пул поймал взгляд Мартины, придвинул стул и сел рядом.

— Кэйт, Кэйт, — пробормотал он. — Мне так обидно за этот испорченный вечер… У вас под глазами черные тени, ваши руки нервно комкают платок… Вам бы лежать сейчас в мансарде у Джейко, под звездами, и видеть во сне аплодисменты, которые вы заслужили… А вместо этого… Нет, ужасно, ужасно…

Сейчас Пул был совсем не похож на себя.

— Вы очень добры, что думаете в такой момент обо мне, — невесело улыбнулась Мартина.

— Я просто хотел перебить тяжелые и неприятные раздумья мыслями о вас.

— Значит, и я на что-то сгодилась…

— Посмотрите-ка на того человека, инспектора… Кажется, его фамилия Фокс… Как считаете, он нас слышит? Наверное, нет, я ведь стараюсь говорить неразборчиво… Но… но если я возьму вас за руку, он, наверное, вообразит, что у нас с вами любовь… И все-таки ему станет неловко, а? Может быть, он тогда хоть ненадолго выйдет и перестанет за нами шпионить?

— Ох, не думаю… — прошептала в ответ Мартина, стараясь не обращать внимания на свою руку, во владение которой мистер Пул все-таки вступил.