Настоятельница, на ходу перебирая четки, приостановилась перед сестрой-сиделкой.

— Уже много недель мы опасались, что ее недуг неизлечим, — сказала она размеренным голосом, в котором чувствовалось, однако, необычное напряжение. — Теперь мы знаем это доподлинно. Вам, как и мне, известно, что врач покойной графини Матильды не оставил нам после своего утреннего посещения никакой надежды. Силы матушки на исходе. Ее сердце слабеет. Нам остается лишь молиться.

Черное льняное покрывало обрамляло резкие черты ее лица, которым добавлял жесткости зрелый возраст. В чертах матушки Агнессы читалась духовная непреклонность, более явная в ней, чем все остальные чувства. Наделенная деятельной добротой, без намека на слабость, безгранично преданная, она сочетала в себе практический ум, плодами которого пользовался весь монастырь, с поистине апостольским рвением, приводящим иных в трепет.

— Что станется с нами без матушки Элоизы?

В дрогнувшем голосе сиделки прозвучали нежность и восхищение. Ее широкие плечи словно придавило горе. Еще молодая, по-крестьянски плотно сложенная, с уходом за больными и изготовлением снадобий из целебных трав, у которых от нее не было тайн, она явно справлялась лучше, чем с бременем испытания, поразившего ее сердце. На ее тяжеловатом лице читалось смятение.

— В каком состоянии она была, когда вы ее покинули?

— Лежала без движения. Отирая ей пот со лба, я видела, как она пошевелила губами.

— Ее не следует беспокоить.

— Боже сохрани! Но если возможно, мне хотелось бы, чтобы вы заглянули к ней перед дневной службой. Она так бледна, так исхудала, что, боюсь, может отойти в любой миг.

— Идемте.

Запах вымокшего под дождем сада проник в больницу вместе с женщинами, задержавшись в складках их одежд из черной шерсти. Комната с низким потолком, да потемневших дубовых балках, была небольшой. Почти всю ее заполняли выстроившиеся вдоль стены деревянные кровати. Полотняные занавеси ниспадали резкими складками. Окна, затянутые пергаментом, пропускали лишь скудный свет, и возле единственного занятого ложа потрескивал фитиль зажженной свечи. Пол был усыпан травами — иссопом, мелиссой и мятой. Для очищения воздуха от застоявшегося запаха лекарств в каменном очаге тлел розмарин.

Оба источника света в помещении находились у постели аббатисы, слегка отодвинутой от других кроватей. Отсветы дрожали в полумраке на одеялах, подушке под головой умирающей и на ее лишенном красок лице, будто весь свет в комнате притягивался к ней.

Две послушницы, на коленях, беззвучно молились.

Матушка Агнесса приблизилась. Поверх мехового покрывала на аббатису была накинута ее черная мантия. Позади настоятельница слышала дыхание сестры-сиделки.

— Она что-нибудь принимала после соборования?

— Ничего. Я не осмелилась ее тревожить.

— Вы правильно поступили, сестра Марг. В ее молитве — Божья благодать.

В это мгновение одна из рук больной — та, на которой блестело золотое кольцо, знак ее сана, — слегка приподнялась, будто что-то ища.

— Чего она хочет?

— Не знаю.

Аббатиса медленно повернула голову, сохранявшую, несмотря на болезнь, благородство, которое лишь подчеркивал полотняный монашеский убор. На миг она приоткрыла глаза, осмотрелась и указала пальцем на псалтырь, лежащую у ее изголовья на трехногом столе, между наперсным крестом, который пришлось с нее снять, и оловянным кубком с целебной настойкой, приготовленной сестрой Марг.

— Мы могли бы догадаться, — пробормотала сиделка, — это псалтырь, присланная ей когда-то мэтром Пьером Абеляром…

Сестра осторожно взяла книгу и переложила на одеяло, под руку аббатисе.