|
Знаю, знаю, – поспешно прибавил он, хотя Эндербай не перебивал его, – так нельзя, забирать ребенка в другой штат, но ведь кроме меня никому этот ребенок не был нужен, а я хорошо заботился о ней. Она была так благодарна, так душевна, что я и впрямь почувствовал себя добрым христианином, хотя я так же слаб, как и все другие. Она держалась особняком, ходила в школу, как послушная девочка, звала меня папой, стирала и готовила и никогда не была…
– Наложницей, – закончил Эндербай, и здоровый глаз его насмешливо блеснул. – Любовницей. Женой. Доминус подскочил, как ужаленный: – Она никогда не была ни в малейшей опасности – из-за меня или кого-то другого. Она вверила себя моему попечению. Воистину, это было мое призвание – защитить ее. Не может быть искупления там, где нет греха, Квентин. Вы что, сомневаетесь, что она девушка? Эндербай пожал плечами. – Не могу сказать. Никогда не мог. Пару раз меня здорово проводили на этом, когда я был еще юнцом, – он разразился смехом, почти повизгивая. – Сам дурил девчонку, когда мне было четырнадцать… а то как бы я узнал все это. Девственницы. Попробуй узнай. – Она же ребенок, – внушительно произнес Доминус. – А я проповедник. – Просто должно вспыхнуть, – вновь хихикнул Эндербай. Поднявшись во весь рост над кроватью, Доминус отвернулся: – Я уйду, а вы тут обедайте. Может, позже, когда вы будете говорить о Лили и обо мне без подобных намеков, мы сможем… – Подожди! Да Господи Боже, подожди же! – голос Эндербая почти срывался на крик. – Да я и не думал ничего такого. Просто пошутил… глупо пошутил… ты же не уйдешь только потому, что я… Руди, не уходи! Не оставляй меня! Доминус обернулся: – Я не знаю более неумных шуток! – Конечно! Прости меня! Больше это не повторится! Послушай, Руди, сядь, давай пообедаем вместе. Боже мой, ты же знаешь, что я не могу быть один, я не могу вынести этого… – У вас есть сиделка. – Это совсем другое! Я хочу, чтобы ты! Всегда любил проповедников, всегда питал к ним слабость. Не согрешишь – не покаешься. Руди, я же полагаюсь на тебя! Очень медленно Доминус снова сел. Медленно он взял одну из сложенных салфеток и повязал Эндербаю вокруг шеи. Глубоко вздохнув, Эндербай взялся за вилку. Рука его дрожала. Ели молча. То и дело Доминус останавливался, чтобы отереть лицо Эндербаю, смахнуть с него крошки, убрать то, что пролилось, а Эндербай лишь издавал какие-то нечленораздельные звуки, когда ему хотелось чего-нибудь, но они не проронили ни слова, пока тарелки их не опустели. – Я хочу сделать что-нибудь для тебя, Руди, – сказал тогда Эндербай. И закрыл глаза. – Устал. Тяжелое занятие – есть. Так трудно привыкнуть. Я что-нибудь для тебя сделаю. – Потом, – отозвался Доминус, убирая поднос и поправляя постель. – А теперь вам надо поспать. – Телевидение. Отличное шоу, – Эндербай сонно хмыкнул. – Вот чем мы займемся. Ты слышал когда-нибудь об этом? Новости, спорт, погода, викторины, интервью, фильмы, религиозные передачи. Ты будешь проповедовать по телевизору. Нравится тебе это? Аудитория побольше, чем Кентукки или Нью-Джерси. И никаких больше буклетов в этом… где бишь? – В выставочном центре, – напомнил Доминус внезапно осипшим голосом. – Точно. Больше этого не будет. Тебе нравится моя мысль? Для тебя я это сделаю. Обговорим это с Сиб. Идет? – Да, – с долгим вздохом отозвался Доминус. – Еще как! – Отлично. Обговорим, это с Сиб. – Вы хотите, чтобы я?… – Нет, нет! Боже упаси, держись от этого подальше! Я сам. |
