– У меня замечательный папа, – читал Чед очень громко, чтобы было не так заметно, что голос дрожит, – у него все здорово получается, он всегда выслушает и никогда не ругается, если что-нибудь натворишь. И еще он никогда не смеется над тобой, если ты вдруг ошибешься, и мы все с ним делаем вместе, потому что мы любим с ним одно и то же. Как было бы здорово, если бы мы остались здесь, где у нас столько друзей и столько дел; наверное, это нельзя, но я все равно рад, что все любили пас и помогали моему папе создавать «Омегу», потому что это был его конек в течение стольких лет, ну, кроме меня, конечно. Так что, я думаю, мне нужно пожелать нам всем удачи, как это обычно делается, и сказать моему папочке, какой он замечательный, как все тут говорят, но только разница в том, что он мой, то есть он мой папа и мой друг, и это совсем другое, чем ребята в школе. И… я думаю, что это лучше всего.

Чед сел на место в полной тишине, словно все затаили дыхание. Потом кто-то захлопал, и в ту же минуту все вскочили и начали аплодировать ему и улыбаться. А его папа тоже встал, приподнял его и прижал к себе так крепко, что Чед испугался, что может переломиться. Но ему было совсем не больно, ему было даже очень здорово. Так здорово, что лучше ничего не может быть на свете. И он подумал, что, куда бы они ни поехали и чем бы там ни занимались, пока отец будет рядом с ним, пока он будет так сильно любить его, все будет отлично, и он уже никогда не будет считать себя одиноким, больше никогда.

Сибилла пригласила их на Рождество, и поскольку Чед считал, что он ни за что не может ехать один, они вдвоем с отцом прилетели в Вашингтон, как только начались школьные каникулы. Перед тем, как вместе с Сибиллой поужинать, они, как и всегда, отправились в Музей воздухоплавания и космонавтики в Мэлле, так что Чед смог пройтись по Небесной лаборатории, слазить в прилунявшийся модуль «Аполлона», постоять под самолетами, подвешенными под куполом, и застыть в изумлении перед образцами пород, взятыми с лунных гор, хотя они оба с Ником знали, что эти горы ничем таким не отличаются от гор на Земле.

Весь день они провели в музее, это был день Чеда. Следующий день будет днем Ника, и тогда они пойдут в Национальную галерею искусств, но Чед знал, что он не будет скучать: часть времени он будет рядом с отцом, а в остальное время он найдет себе занятие на тамошних аттракционах. А на следующий день они пойдут в Детский музей. Они всегда так поступали: так делили время, чтобы никому не было ни обидно, ни скучно.

Они мирно ужинали с Сибиллой все четыре вечера, которые они пробыли в Вашингтоне.

– Три рождественские дня я проведу за городом, – сообщила Сибилла Нику, когда они только собирались приехать. – Меня пригласили в гости в Вирджинию. Мне бы больше хотелось побыть с тобой и Чедом на Новый год, но я никак не могла отказаться.

В комнате Сибиллы они обменялись подарками. Ник, как всегда, чувствовал себя неуютно от беготни по магазинам, от всей суеты, которая исходила от Сибиллы и была ее неотъемлемой частью, – избежать этого было невозможно. Ник знал, что Чеду это нравится, так что ему поневоле приходилось участвовать во всем этом, чувствовать себя беспомощным и злиться на себя за это чувство, убеждая себя, что это просто слабость. Если бы он был сильным человеком, он бы послал Чеда одного к его мамочке или, по крайней мере, встречался бы с Сибиллой лишь в ресторанах и в других нейтральных местах и положил бы конец этому фарсу, который продолжался с самого их развода. Но он не знал, как быть.