Он крепко сжал прутья решетки. Его время в этой камере только что истекло. Или он попал в проскрипционный список неблагонадежных и теперь должен ждать судебного заседания, а потом и казни за свои преступления, или он выйдет из тюрьмы свободным человеком…

Собраться с духом в такой момент оказалось самым тяжелым в его жизни.

Впереди показался свет факела. Огонь приблизился, освещая сырые каменные стены тюрьмы. И наконец, заключенный увидел очертания фигур. Люди шли молча.

Сердце отчаянно заколотилось. Он словно врос в пол, не в силах даже пошевелиться.

В поле зрения показались тюремные надзиратели, они зловеще ухмылялись, глядя на арестанта так, словно его судьба уже была решена — окончательно и бесповоротно. Он узнал якобинца, шествовавшего за тюремщиками. Как он и подозревал, это был оголтело-радикальный, чрезвычайно жестокий эбертист Жан Ляфлер.

— Добрый день, Журдан. Как вы поживаете нынче? — усмехнулся он, подойдя к решетке камеры и явно упиваясь этим мгновением.

— Хорошо, — спокойно ответил заключенный, всем своим видом давая понять, что все действительно в полном порядке. Когда он не стал молить о пощаде или кричать о своей невиновности, улыбка сбежала с лица Ляфлера, а взгляд якобинца стал резким.

— И это все, что вы хотите сказать? Вы — предатель, Журдан. Признайтесь в своих преступлениях, и мы позаботимся о том, чтобы ускорить судебное разбирательство по вашему делу. Я даже устрою так, чтобы ваша голова отлетела в первую очередь, — снова усмехнулся он.

Если до этого дойдет, подумал заключенный, ему останется только надеяться, что его действительно подведут к гильотине первым — никто не хотел стоять там часами, закованный в кандалы, наблюдая за ужасающими казнями в ожидании своей участи.

— Тогда моя гибель будет на вашей совести. — Заключенный едва мог поверить тому, как спокойно прозвучал его голос.

Ляфлер изумленно воззрился на него:

— Почему вы не отстаиваете свою невиновность?

— Это поможет при рассмотрении моего дела?

— Нет.

— Я так и думал.

— Вы — третий сын виконта Журдана, и ваше покаяние было лживым. Вы не любите Родину — вы шпионите в пользу ее врагов! Все члены вашей семьи мертвы, и скоро вы присоединитесь к ним пред вратами чистилища.

— А в Лондоне между тем мог бы появиться новый шпион.

Глаза Ляфлера удивленно округлились.

— Что это вы темните?

— Вы наверняка знаете, что моя семья занималась торговлей в Лионе на протяжении многих лет, и у нас обширные связи с британцами.

Радикальный якобинец пристально взглянул на него:

— Вы исчезали из Парижа на месяц. Вы ездили в Лондон?

— Да.

— Выходит, вы признаете обвинение?

— Я признаю наличие коммерческих проектов в Лондоне, которыми я должен был заниматься, Ляфлер, посмотрите вокруг. Париж умирает с голода. Ассигнаты ничего не стоят. И все же на моем столе хлеб был всегда.

— Занятие контрабандой — преступление, — отрезал Ляфлер, но его глаза заинтересованно сверкнули. Линия его рта наконец-то смягчилась, и якобинец пожал плечами. Черный рынок в Париже был необъятным и считался неприкосновенным. Его не собирались уничтожать — ни сейчас, ни когда бы то ни было. — Что вы можете мне предложить? — тихо осведомился Ляфлер. Теперь пристальный взгляд его черных глаз был направлен на арестанта.

— Разве вы не расслышали мои слова?

— Мы говорим о хлебе и золоте — или о новом шпионе?

Заключенный еле слышно произнес:

— С той страной меня связывает больше чем просто деловые отношения.