— Но это ведь не опасно, доктор? — спросила я почти шутливым тоном, настолько неправдоподобным мне казалось, что мой сильный, вчера еще такой здоровый Филипп мог вдруг серьезно заболеть.

Он был, казалось, удивлен.

— Воспаление легких всегда опасно. Надо подождать. Сейчас еще ничего нельзя сказать.

Потом он научил меня, что делать. Я почти не могу вспомнить последовавших за этим дней. Я сразу окунулась с головой в таинственную, замкнутую жизнь, которая создается тяжелой болезнью. Я ухаживала за Филиппом, выполняя тщательно предписания врача, так как у меня было ощущение, что все эти полезные действия могут отстранить нависшую над Филиппом страшную и таинственную угрозу. Когда все уже было сделано, я садилась подле него в белом халате и не сводила с него глаз, стараясь перелить в него своим взглядом часть своей силы.

Долгое время он узнавал меня, но он был в такой прострации, что не мог говорить, и только благодарил меня глазами. Потом у него начался бред. Был один ужасный для меня миг, на третий день болезни, когда ему вдруг почудилось, что возле него сидит Соланж. Внезапно, посреди ночи, он заговорил со мной, с трудом шевеля языком.

— Ах, — сказал он, — вы пришли, моя маленькая Соланж, я знал, что вы придете; это так мило.

Ему очень трудно было выговаривать эти слова, но в устремленном на меня взгляде была нежность и безнадежное отчаяние.

— Моя маленькая Соланж, поцелуйте меня, — прошептал он, — теперь вы можете, я так болен…

Не отдавая себе отчета, что делаю, я наклонилась, и он принял с моих губ поцелуй Соланж.

Ах, Филипп, если бы ты знал, как охотно я дала бы тебе Соланж, если бы думала, что ее любовь может спасти тебя. Мне кажется, если любовь моя к тебе когда-нибудь достигала совершенства, так это было именно в тот миг, ибо я отрекалась от себя, я существовала только тобой и для тебя. В течение этого периода бреда моя свекровь несколько раз присутствовала в минуты, когда Филипп говорил о Соланж; и ни разу я не ощутила в своей душе укола уязвленного самолюбия. Я лишь повторяла про себя: «Только бы он остался жив, Господи, только бы он остался жив!»

На пятый день у меня появилась маленькая надежда; когда я измерила утром температуру, она оказалась значительно ниже. Я сообщила об этом доктору, как только он зашел:

— Наконец-то, доктор, дело пошло на улучшение. Всего тридцать восемь.

Но я моментально заметила, что лицо его не прояснилось. Он выслушал Филиппа.

— Ну что? — спросила я робко, когда он поднялся со стула. — Не лучше?

Он вздохнул и грустно посмотрел на меня.

— Нет, — сказал он, — напротив, я боюсь этих быстрых скачков температуры. Это обманчивое падение… Дурной симптом.

— Но не симптом конца?

Он не ответил.

В этот же вечер температура снова поднялась, и черты Филиппа страшно обострились. Теперь я знала, что он умрет. Сидя около него, я держала его горячую руку; он, казалось, не чувствовал моего прикосновения. Я думала: «Значит, ты оставляешь меня одну, милый». И я старалась представить себе эту непонятную вещь: жизнь без Филиппа. «Боже мой! — думала я, — я могла быть ревнивой!.. Ему оставалось несколько месяцев жизни, а я…» И я дала себе клятву, если каким-нибудь чудом он поправится, не хотеть другого счастья, кроме счастья Филиппа.

В полночь моя свекровь пришла сменить меня. Я отрицательно покачала головой. Говорить я не могла. В руке моей лежала рука Филиппа, которая уже начала покрываться липким потом. Его тяжелое дыхание причиняло мне боль. Вдруг он открыл глаза и сказал:

— Я задыхаюсь, Изабелла; я, кажется, умираю.

Эти несколько слов были произнесены совсем ясным голосом, потом он снова впал в забытье.