— Я никогда не слыхала всех этих историй… Кто это вам рассказал? Одиль?

— Да нет же, об этом говорят решительно все. Почему вы думаете, что Одиль? Ну скажите по совести, неужели все это вас не шокирует, не вызывает у вас отвращения?

— Если хотите, да… И, все-таки, есть глаза, которые не забываются… И потом, все, что вы говорите, не совсем точно. Вы видите все через налет легенды; поговорите с ним сами, вы увидите, что он очень прост.

На авеню Марсо часто бывал адмирал Гарнье. Как-то вечером, оставшись с ним с глазу на глаз, я спросил его о Крозане.

— А! — сказал он мне. — Крозан! Это настоящий моряк… Видное лицо во флоте в недалеком будущем.

Я решил бороться с чувством отвращения, которое внушал мне Франсуа де Крозан, чаще встречаться с ним и вынести о нем беспристрастное суждение. Это было очень трудно. В те времена, когда я познакомился с ним у Гальфа, он относился ко мне довольно презрительно и свысока, и то же тягостное впечатление я вынес в первый же вечер нашей новой встречи. В течение нескольких дней он делал над собой явные усилия, чтобы победить скуку, которую вызывала в нем моя угрюмая и враждебная молчаливость. Но я подумал, и, вероятно, не без оснований, что он заинтересовался мной исключительно ради Одиль, и это отнюдь не сближало меня с ним, скорее наоборот.

Я пригласил его к нам обедать. Я очень хотел бы найти его интересным, но это мне не удавалось. Он был интеллигентен, но за всем его внешним блеском скрывалась умственная робость, которую он пытался прикрыть резкой властностью своих суждений, что вызывало у меня острое раздражение. Он казался мне гораздо менее стоящим внимания, чем мои старые друзья, Андре и Бертран, и я не мог понять, почему Одиль, которая так презрительно устранила их из нашей жизни, проявляла столь длительный и неослабевающий интерес к разглагольствованиям Франсуа де Крозана. Стоило ему прийти, как она преображалась и становилась еще более красивой, чем обычно. Один раз у нас с Франсуа завязался в ее присутствии разговор о любви. Я высказал, кажется, ту мысль, что единственное, что может сделать из любви очень красивое чувство, это верность, вопреки всему и до самой смерти. Одиль бросила на Франсуа взгляд, который показался мне странным.

— Совершенно не понимаю, какое значение имеет верность, — сказал он, отчеканивая слова, что придавало всегда его мыслям какой-то абстрактный, металлический оттенок. — Надо жить настоящим. Самое важное — это уметь извлечь из каждой минуты все, что в ней может быть яркого. Это достигается тремя способами: силой, риском и желанием. Но что за смысл поддерживать верностью фикцию угасшего желания?

— Смысл в том, что истинная сила чувства в его длительности и в трудности достижения. Помните то место «Исповеди», где Руссо говорит, что прикосновение к платью целомудренной женщины даст больше радостей, чем обладание куртизанкой?

— Руссо больной человек, — сказал Франсуа.

— Руссо возбуждает во мне отвращение, — отозвалась Одиль.

Чувствуя, что они объединились против меня, я стал с неестественной горячностью защищать Руссо, который был мне совершенно безразличен, и мы все трое поняли, что теперь уже не сможем ни о чем заговорить, чтобы наш разговор, под покровом внешней объективности, не принял сразу слишком интимного и опасного характера.

Другое обстоятельство, которое поразило меня во время этих посещений Франсуа де Крозана, заключалось в том, что Одиль старалась блеснуть перед ним своим умом, передавая разные истории и высказывая мысли, которые она слышала от меня в первые месяцы нашей любви. Никогда с тех пор она не заговаривала об этом; я думал, что она все забыла, и вот теперь мои злосчастные уроки неожиданно дали плоды, чтобы пленить другого мужчину столь редкой для женского ума мужской логикой и отчетливостью.