– А следовало бы. Ну да ладно. Садись. Кофе будешь?

– Буду.

Ласков направился в сторону маленькой кухоньки.

– Турецкий, американский или, может быть, израильский?

– Американский.

– У меня есть только израильский, к тому же растворимый.

Ричардсон устроился в кресле, закинув ногу за ногу.

– Когда-нибудь у нас будет все.

– Когда-нибудь?

– Эй, Ласков, проникнись духом времени. Скоро наступит мир.

– Может быть.

Он поставил чайник на единственную газовую конфорку. За стеной, в ванной, шумела вода.

Ричардсон посмотрел на дверь, из-за которой доносились звуки.

– Я не помешал? Уж не заключаешь ли ты сепаратный мир с какой-нибудь арабской девчонкой? – Он рассмеялся и уже серьезно добавил: – Мы можем говорить свободно?

Ласков вышел из кухни.

– Да. Давай обсудим этот вопрос сейчас, чтобы потом не возвращаться. У меня сегодня занятой день.

– У меня тоже. – Ричардсон закурил сигарету. – Нам надо знать, какое воздушное прикрытие ты планируешь для «конкордов».

Ласков подошел к окну и поднял ставни. Внизу серела лента шоссе, соединяющего Хайфу с Тель-Авивом. На виллах у Средиземного моря уже горели огни. Герцлия была известна как гетто для военно-воздушных атташе. Она также слыла израильским Голливудом и израильской Ривьерой. Именно в Герцлии стремились жить служащие ВВС и «Эль-Аль», если, конечно, могли себе это позволить. Ласков не любил Герцлию из-за ее атмосферы привилегированности, но именно здесь группировались те, с кем ему приходилось работать и общаться.

Запах западного морского ветра, столь обычный для его квартиры, сменился запахом расцветших в самарийских холмах лимонных и миндальных деревьев, принесенным сухим восточным ветром. Первые лучи выглянувшего из-за горизонта солнца вырвали из тени стоявших за дорогой, возле магазинчика, двух мужчин. Они тут же отступили дальше в тень. Ласков отошел от окна и опустился на вращающееся кресло с высокой спинкой.

– Похоже, за этой квартирой наблюдают, – спокойно констатировал он. – Если только ты не явился сюда с шофером и лакеем.

Ричардсон равнодушно пожал плечами.

– Такова уж их работа, кем бы они ни были. У нас же есть своя. – Он наклонился вперед. – Мне нужен полный отчет о сегодняшней операции.

Ласков откинулся на спинку кресла. Друзья, приходившие в гости, часто садились именно в него, потому что оно напоминало пилотское. Сколько воспоминаний, сколько рассказов, сколько всего оно слышало. «Спитфайеры», «корсары», «мессершмитты»… Он перевел взгляд на потолок, вспомнив, как летел над разрушенной Варшавой. Капитан Красной Армии Федор Ласков. Тогда все было проще. Или казалось проще.

Сбитый в третий раз уже в самые последние дни войны, Ласков вернулся в свой родной городок Заславль под Минском, получив отпуск по ранению. Там он узнал, что семьи больше нет: половину уничтожили нацисты, а остальные были убиты комиссарами во время так называемых гражданских беспорядков, или, если точнее, погромов. Россия никогда не изменится, решил Ласков. Еврей в безбожной России так же гоним, как и в Святой Руси.

Вскоре капитан авиации Ласков, офицер, имевший множество боевых наград, вернулся в свою эскадрилью, стоявшую тогда в Германии. Через десять минут после прибытия он на своем самолете поднялся в воздух и перелетел из-под Берлина на аэродром Второй бронетанковой дивизии США, размещавшейся на западном берегу Эльбы.

Из американского лагеря для интернированных он добрался в конце концов до Иерусалима, но прежде успел посмотреть, что сталось с западноевропейским еврейством.