|
Раздатчицы против черного нала не возражали, скорее наоборот — приветствовали. Обед стоил «всего» семьдесят пять рублей. Льготная цена оправдывала нахождение компании на территории больницы — за цену, близкую к символической, компания арендовала часть седьмого, архивного, корпуса, якобы находившуюся в неподходящем для использования под больничные нужды состоянии. На самом деле в неподходящем состоянии находилась другая часть корпуса, где вперемежку, на головах друг у друга, громоздились два архива — «бумажный» с историями болезни и пленочный, рентгенологический. Низкая цена обедов соблазняла далеко не всех, поскольку дешевое было донельзя сердитым. Ложечка жухлых овощей выступала в роли салата, водичка, замутненная какими-то примесями, — в роли супа, мясные и рыбные блюда весили не более семидесяти-восьмидесяти граммов, а гарнир к ним не накладывался, а всего лишь размазывался по тарелке тонким слоем, создавая ложно ощущение полной порции. И к тому же, по неизвестным причинам, столовская еда никогда не бывала горячей — всего лишь теплой. Короче говоря, столовую сотрудники не уважали и презрительно называли ее «столовкой», а то и совсем грубо — «рыгаловкой».
Старшая сестра вернулась в «кабинет» к Боткину. Алексей Иванович заканчивал трапезу — жевал крекер и запивал чаем. Надежда Тимофеевна присела на краешек его койки (больше все равно было некуда, потому что на единственном стуле сидел сам Боткин), улыбнулась и сказала: — Вы, Алексей Иванович, во время дежурств лучше бы на пищеблоке обедали. Там вкуснее, сытнее, еда настоящая, да и тратиться не надо. Мария Егоровна всегда накормит. Боткин не удивился. Дожевал, проглотил, заговорщицки подмигнул Надежде Тимофеевне и сказал: — Я все понимаю, Надежда Тимофеевна, дорогая моя. Пришел новый человек, никому не известный, в Москве никогда не работавший, как будто с неба свалился. Конечно же, надо его проверить, испытать, чтобы понять — можно ему доверять или нет… От ласкового обращения «дорогая моя» Надежда Тимофеевна слегка растаяла и, потерявши нить, никак не могла понять, к чему клонит добрый доктор. — …Я не обижаюсь, не подумайте, я все понимаю. Это как в магазине, когда приходит новый продавец, так старые его на честность проверяют — лишку денег оставят в кассе или что-нибудь из товара якобы не сосчитают. А сами смотрят — объявит или присвоит втихаря. В душу-то человеку не заглянешь, человек он в поступках раскрывается, это я к чему говорю? К тому, что насчет меня вы можете быть спокойны — я никогда не позволю себе больных объедать, можно меня больше на эту тему не испытывать. Объедать больных вообще нехорошо, а в моей ситуации, при моей-то зарплате да бесплатных хоромах, — Алексей Иванович обвел «хоромы» рукой, словно предлагая Надежде Тимофеевне восхититься ими, — совсем позорно… «Хоромы, — скептически подумала Надежда Тимофеевна. — Это ты, дружочек, комнату отдыха главного врача не видел. И его персональный санузел. Вот где хоромы! Мариотты с Хилтонами обзавидуются». В Мариоттах и Хилтонах Надежда Тимофеевна никогда не бывала, а в комнате отдыха главного врача сподобилась побывать в прошлом году, когда помогала заведующей отделением нести подарок главному на день рождения — тяжеленную напольную вазу из оникса. Ваза была упакована в коробку, коробка запелената в яркую подарочную бумагу и туго перевязана толстым капроновым шнуром. От этого проклятого шнура у Надежды Тимофеевны неделю болели руки. Обе, потому что приходилось менять. Главный немедленно пожелал осмотреть подарок, остался настолько доволен, что не просто буркнул «спасибо», а похвалил, сказав: «Какая чудная финтифлюшечка!» Ничего себе «финтифлюшечка»! Двухпудовая! Купить вазу придумала Ольга Борисовна. |
