Таким образом, Герольдгоф мало изменился. Некоторые редкости, принадлежавшие Альтенштейнам, были куплены герцогом через третьи руки и возвращены на место. Так, великолепные канделябры из мейсенского фарфора и такая же люстра вернулись вместе с мебелью рококо, инкрустированной гербами и вензелями Альтенштейнов из перламутра и серебра. Все остальное было отделано заново, и покоившиеся в часовне с трудом узнали бы свой дом, если бы встали из гробов, – так велика была утонченная роскошь, которая благодаря богатству и художественному вкусу герцога украсила все комнаты в Герольдгофе. Работали неустанно днем и ночью, и поезда ежедневно привозили лучшую мебель и украшения из Парижа и Вены. Двор должен был переехать в Полипенталь в конце июля.

Тем временем наступили перемены и в Совином доме. Гейнеман, потирая руки, говорил, что отлично устроил все дела. Однажды перед садом остановилась телега, и воск, собранный трудолюбивыми пчелами и монахинями, из вековой тьмы был вынесен на свет божий и увезен, чтобы служить людям. После этого Гейнеман, положив пачку ассигнаций на стол своей барышни, сказал с плутовским блеском в глазах, который так шел его открытому широкому лицу, что теперь можно мазать немного больше масла на хлеб к чаю и класть в суп побольше мяса, а купить новые занавески просто необходимо, поскольку много глаз заглядывает с шоссе в окна угловой комнаты.

Да, на дороге стало гораздо оживленнее, и очки фрейлейн Линденмейер сидели больше у нее на лбу, чем на носу. Она чаще опускала вязанье и не могла внимательно читать из-за оживления на шоссе, но говорила об этом со смехом. Лесное уединение хорошо, небо прекрасно – иначе поэты не воспевали бы его так единодушно, но, право, когда за целый день не проедет даже самый простой воз, не говоря уже о веселых разносчиках или молочницах из деревни, становится скучновато.

Первыми приехали из Герольдгофа три маленьких принца со свитой и прислугой; вероятно, им очень нравилась дорога к Совиному дому, потому что они ежедневно на ней появлялись. Великое удовольствие доставляли они фрейлейн Линденмейер, проезжая на красивых пони. Так же хорош был экипаж Нейгаузов, его можно было рассмотреть в подробностях, потому что он всегда ехал очень медленно; в нем обыкновенно сидела фрау фон Берг и держала на коленях маленькую жалкую дочурку принцессы Екатерины, а барон сам правил лошадьми.

Гейнеман, напротив, как только показывался экипаж, всегда особенно усердно начинал заниматься своими розами; он старался не слышать и не видеть его, поворачиваясь спиной к шоссе: эта полная женщина так важничала, сидя в роскошной коляске, как будто сама была герцогиней, и потому он ее терпеть не мог. Старик сам видел, как она однажды, заметив его барышню, стоявшую у перил в белом воскресном платье и прекрасную как ангел, отвернулась так быстро, словно ей в лицо прыгнула ядовитая жаба. Проезжая мимо, она насмешливо рассматривала в лорнет Совиный дом и так высокомерно оглядела с головы до ног его самого, старого Гейнемана, как будто он обязан был поклониться ей самым покорным образом.

Ну, ей пришлось бы долго ждать этого.

Совершенно другое дело, когда на своем прекрасном Фуксе проезжал мимо барон Нейгауз. Тогда безжалостно срезалась самая прекрасная роза и подавалась через забор всаднику, который продевал ее в петличку. Гейнеман откровенно сознавался, что не понимает, что с ним стало, – как ни старался, он не мог по-прежнему враждебно относиться к Нейгаузу и с удовольствием смотрел в его повелительные, огненные глаза, когда тот, сидя на лошади, разговаривал с ним через забор.

Беата также несколько раз побывала в Совином доме. Обычно она приходила пешком и оставалась выпить кофе; несмотря на свою скованность, она как-то призналась, что эти посещения радовали ее целую неделю… Подруги сидели за чашкой кофе на площадке, а маленькая Эльза прыгала и играла около них.