Мы с Томом уехали в отцовской карете, и мое прощание с бригом и экипажем было почти таким же нежным, как с родителями. Юность эгоистична, она не делает разницы между теми, кто дарит нам истинную любовь, и тем, что доставляет удовольствия.

В пути все для меня было ново и необычно. К сожалению, единственное путешествие по суше Том совершил от борта «Юноны» до Вильямс-Хауза и впоследствии ни разу не покидал замка, так что он был не в состоянии удовлетворить мое любопытство. Едва мы въезжали в какой-нибудь более или менее большой город, я немедленно спрашивал, не Лондон ли это. Трудно представить себе большую наивность, чем проявлял я во всем, не касавшемся того, чему меня обучили дома.

Наконец мы прибыли в колледж Хэрроу. Том немедленно препроводил меня к доктору Батлеру, недавно сменившему на посту директора доктора Друри, очень любимого учениками, так что появление нового профессора вызвало в колледже настоящий мятеж, который едва удалось усмирить. При подобных обстоятельствах мое появление приобретало особо важное значение. Доктор принял меня сидя в огромном кресле. Он прочел письмо отца и кивнул, давая понять, что включает меня в число учеников. Указав Тому пальцем на стул, он приступил к допросу, имевшему целью выяснить уровень моих познаний. Я ответил, что умею маневрировать судном, прыгать в высоту, ездить верхом и стрелять из карабина. Доктор подумал было, что я говорю вздор, и, нахмурив брови, повторил свой вопрос. Но Том пришел мне на помощь, подтвердив, что я действительно умею все это делать.

— И он не знает ничего другого? — спросил доктор, не давая себе труда скрыть свое презрение.

Том был совершенно ошеломлен: он считал меня кладезем премудрости и даже полагал, что нет никакой нужды отправлять меня в какие-то там колледжи, где, по его мнению, учиться мне уже нечему.

— Простите, — вмешался я, — я хорошо владею французским, прилично знаю географию, немного математику и неплохо историю.

Я забыл сказать об ирландском наречии, на котором благодаря миссис Дэнисон я говорил как истинный сын древнего Эрина.

— Это уже кое-что, — пробормотал профессор, удивленный тем, что двенадцатилетний ребенок, не знакомый с тем, что известно его сверстникам, знает и умеет многое, чему учатся в более зрелом возрасте. — Но вы не знаете греческого и латыни.

Пришлось признаться, что эти языки мне совершенно неведомы. Тогда профессор Батлер взял толстую книгу и записал:

Затем он прочел вслух написанное, и я отлично расслышал последние унизительные слова. Вспыхнув от возмущения, я собрался было удалиться, как вдруг дверь распахнулась и вошел один из учеников. Это был юноша шестнадцати-семнадцати лет, с тонкими аристократическими чертами бледного лица, высокомерным взглядом и черными кудрями, откинутыми в сторону, причем с тщательностью, обычно не присущей подросткам. Кроме того, у него были белые, ухоженные, словно у женщины, руки, что никак не вязалось с обликом питомца колледжа. На одной из них блестел дорогой перстень.

— Вы меня звали, господин Батлер? — спросил он с надменностью, звучавшей даже в самых простых словах.

— Да, милорд, — ответил профессор.

— Могу ли я узнать, чему обязан этой честью?

Последние слова юноша произнес с улыбкой, замеченной нами.

— Я хотел бы знать, милорд, почему вчера, после окончания классов, вы не пришли ко мне на ужин вместе с другими учениками, несмотря на мое приглашение? (Профессор тоже подчеркнул последние слова.)

— Избавьте меня от ответа, сударь.

— К сожалению, милорд, я вынужден настаивать. Вчера вы нарушили правила колледжа, и, повторяю, я желаю знать причину, если, конечно, таковая имеется, — вполголоса прибавил профессор, пожимая плечами.