В замок он возвратился несколько уставшим от ходьбы — со дня ампутации ему еще ни разу не случалось совершать столь длительных прогулок, — однако довольным, как только может быть доволен человек, чье сердце гложут угнездившиеся в нем воспоминания. Отныне ему предстояла совсем иная роль: хотя он по-прежнему оставался наставником и вершителем судеб своих ближних, ему пришлось из командира превратиться в старейшину. Не желая менять своих прежних привычек, он, со свойственной ему быстротою и точностью решений, задумал подчинить свою жизнь режиму, принятому на борту фрегата; Том был предупрежден, Джордж, не успевший еще забыть дисциплину, которая царила на «Борее», со своей стороны, быстро приспособился к новому распорядку, повар получил надлежащие указания, и все в замке пошло как на «Юноне».

С восходом солнца колокол, заменивший барабан, бил побудку; полчаса, как и принято на морской службе, отводилось на завтрак, и капитан придавал этому большое значение, ибо он не терпел, чтобы его матросы встречались с утренним болезнетворным туманом на голодный желудок. После завтрака вместо палубы драили полы и начищали всю медь. Чтобы замки, дверные ручки, кольца каминных лопаток и щипцов, каминные решетки в Вильямс-Хаузе блестели должным образом, требовалась столь же строгая дисциплина, как на борту «Юноны». В девять часов капитан проводил обход; за ним следовали все, кто служил в доме, предупрежденные, что за небрежность они будут наказаны в соответствии с уставом корабельной службы. Обедали в полдень; после обеда до четырех часов дня сэр Эдуард прогуливался по парку, как имел обыкновение делать это у себя на полуюте. В это время в доме занимались починкой мебели, окон, белья и выполняли различные плотницкие работы; ровно в пять часов колокол призывал к ужину. В восемь часов вечера половина слуг, с которыми обращались как с членами корабельной команды, должна была ложиться спать, оставив дом на вахтенных.

Однако эта жизнь являла собою, если можно так сказать, лишь пародию на прежнюю, столь привычную сэру Эдуарду; монотонность его существования не разнообразили так часто случающиеся на море происшествия, которые составляют поэзию и очарование морской службы. Ему недоставало качки, как засыпающему ребенку недостает убаюкивающих движений матери. Он тосковал по бурям, когда человек, подобно античным гигантам, борется с богом, и это опустошало его сердце. Адмирала преследовали воспоминания об опаснейшей игре, в которой защищаешь дело нации и в которой слава вознаграждает победителя, а стыд служит наказанием побежденному. Всякое иное занятие казалось ему чем-то жалким и несерьезным — прошлое поглощало настоящее.

Впрочем, с силой характера, свойственной людям, которые привыкли всегда и везде служить примером, он скрывал свои чувства от окружающих. Один лишь Том, испытывая те же сожаления, хотя, быть может, и не настолько сильные, с тревогой следил за развитием этой тайной печали. Выражалась она лишь во взгляде, который капитан время от времени бросал на свою искалеченную ногу, да горестном вздохе, после которого он принимался ходить по комнате, насвистывая тот же самый мотив, каким обычно встречал бури или сражения. Подобная внешне никак не проявляющаяся печаль сильных душ питается самой собою. Она наиболее мучительна и опасна, ибо, не находя выхода в слезах, накапливается в глубине груди, и лишь когда грудь разрывается, открываются произведенные ею опустошения. Однажды вечером капитан сказал Тому, что чувствует себя больным, а на следующее утро, пытаясь встать с постели, он потерял сознание.

III

В замке воцарилась великая тревога. Управляющий и пастор, еще накануне игравшие с сэром Эдуардом в вист, не могли понять, откуда взялось это внезапное недомогание и как его лечить, но Том отвел их в сторону и объяснил им причины и характер серьезного заболевания капитана. Было решено пригласить врача, а чтобы капитан не догадался, насколько взволнованы окружающие, визит назначили на следующий день под предлогом обеда у хозяина замка.