Мальчик рос быстро, увеличиваясь, так сказать, в габаритах физических, возрастала и его привязанность к «папе». Мне довелось близко наблюдать содружество старого и малого не один год, и вот что удивляло: Робино никогда не повышал голоса на детей, он вообще не слишком много с ними разговаривал, но постоянно втягивал ребят, особенно Павлика, в совместную игру-работу, а позже — в работу-игру и, наконец, в настоящее дело. Около «папы» Павлик стремительно набирался недетской независимости. Он рано научился пилить, строгать, ремонтировать какие-то хозяйственные предметы. Конечно в свои семь-восемь лет он оставался ребенком. Только этот ребенок был хоть и маленьким, но рукастым, самостоятельным мужичком. Как только Павлик смог дотянуться до автомобильных педалей, Робино усадил его за руль и буквально за три дня научил управлять машиной. А на четвертый день парнишка подвергся суровому испытанию. Известно, начинающие автомобилисты имеют склонность к езде на повышенных скоростях. Вроде бы всякому понятно, чтобы давить на педаль газа большого ума не требуется, но… Так вот, Робино подъехал к березовому перелесочку, что примыкал к летному полю, освободил место за рулем и сказал Павлику:

— Давай! Поперек рощи… до оврага доедешь, развернешь машину и назад — сюда. Я подожду здесь.

И десятилетний Павлик поехал до оврага и обратно. Один.

Со стороны кому-то могло показаться, что Робино излишне суров с детьми. Он и на самом деле не сюсюкал с ними, не приседал перед малышами, так сказать, на корточки, не очень обцеловывал их подросших, только не из-за черствости душевной, а в силу своего особого понимания, что есть настоящая любовь. Соучаствовать, действовать и мыслить вместе — это главное, полагал Робино, это и есть любовь без притворства и самообмана.

АВТОР: Сколько календарей сменилось в моем бутылочном дворце, считать не будем. Суть не в том. В бутылочном доме мы не столько жили, сколько пользовались им. Чаще — летом, реже — зимой. Женская половина семьи относилась к дому без особого почтения, а вот мы с Павликом очень уважали это сооружение и всячески старались его усовершенствовать и украсить. Никаких особых раздоров с нашими женщинами не возникало. Просто жили и там и там, в московской трехкомнатной квартире и при аэродроме.

В ту пору, о которой веду речь, девочки наши остались в городе, а мы под охраной заматеревшей овчарки, некогда подаренной «Рязанью», ее звали — Рекс, находились на ближних подступах к летному полю. Я еще летал, хотя по всем нормам полагалось уже и честь знать. Теоретически все было ясно, как дважды два, только уходить с летной работы на самом деле — это все равно, что вылезать из собственной шкуры. Но день был назначен, день подкрался, день этот пришел.

Мы поднялись чуть свет в тот день и сразу, не мешкая, отправились на аэродром. Легкий ночной туманец лениво сползал с летного поля. На траве лежала искристая, прохладная роса, ветра совсем не было. С поля тянуло тончайшим, совершенно особенным аэродромным запахом. Не скажу, будто чувство умиротворенности, излучаемое всем окружающим, охватило меня. Решение было принято, это верно, но оставалось еще его исполнить.

— Как настроение? — спросил я Павлика.

— Настроение? Настроение — бодрое. Идем ко дну… — с некоторых пор он старался острить во что бы то ни стало, к месту и не к месту. — А если серьезно, нормальное настроение.

Машина была готова. Механик прогрел мотор и, когда мы подошли к стоянке, он принялся снимать струбцинки с элеронов и с хвостового оперения.

— Осмотри машину, Павлик.