О Камберленде я впервые услышал от дю Ниво, который в войну жил в Нью-Йорке, подвизаясь там в кинобизнесе. Его знали и Минтушьян, и Агнес. Первой с ним познакомилась Агнес. Когда нас представили друг другу, он сказал, что является потомком графа Сен-Симона. Ничего графского, впрочем, в его внешности не было: живые голубенькие глазки на тяжелом, нездорового, землистого, цвета лице. Выражение привычной, хотя, возможно, и совершенно невинной наглости. Рыжеватые редкие и тусклые волосы прилизаны и зачесаны на пробор, как у английского офицера. Замшевые ботинки на меху и прекрасное, длинное, до щиколоток, пальто. Фигура коренастая, неуклюжая. Он неутомимо охотился за новыми знакомствами, преимущественно в метро, и с удовольствием рассказывал, как подцеплял девочек, а потом бросал этих несчастных, пронесясь по их жизни огненным ураганом.

Впервые он упомянул Камберленда, когда мы поджидали Стеллу в вестибюле студии «Парамаунт». Речь тогда зашла об Оливере, и дю Ниво сказал:

— Он все еще в тюрьме.

— Вы его знаете?

— Да. Для Стеллы это — падение. Связаться с таким после Камберленда! Ведь я и его знал.

— Кого?

Он не понял того, что сболтнул. Он вообще говорил необдуманно. Я почувствовал себя в шахте, заваленной внезапно обрушившейся породой. Страшное отчаяние, ярость и ревность бушевали во мне.

— Кто это? Какой Камберленд?

Он взглянул на меня и впервые увидел, как горят неизвестно почему мои глаза и какую боль я, по-видимому, испытываю. Думаю, он очень удивился и попробовал с достоинством выпутаться из неловкого положения.

Честно говоря, у меня и до этого разговора возникало ощущение, что рано или поздно, но нам с ней придется объясниться. Стеллу постоянно одолевали напоминаниями о долгах. Существовала какая-то темная история с автомобилем, который ей вроде бы не принадлежал. Тяжба по поводу квартиры в пригороде. Что это была за квартира — непонятно. И очень неохотно она призналась мне, что норковую шубу за семь с половиной тысяч долларов и бриллиантовое колье ей пришлось продать. Приходили какие-то официальные конверты, которые она не вскрывала. Я гнал от себя мысли об этих конвертах с прозрачной прорезью для напечатанного на машинке адреса.

И как забыть слова Минтушьяна в турецких банях? Возможно ли это?

— Кто такой Камберленд? — спросил я Стеллу. Она вышла из дамской комнаты, и я, подхватив под руку, шел с ней к такси. — Кто он такой?

— Не надо, Оги! Не продолжай, — побледнела она. — Наверное, мне следовало тебе рассказать. Но зачем? Если я знала, что люблю тебя, а рассказав, могу потерять.

— Это он подарил тебе норковую шубу?

— Да, дорогой. Но замуж я вышла за тебя, а не за него.

— А машина?

— Это тоже был подарок. Но, милый, люблю-то я тебя!

— А все, что есть в доме?

— Мебель? Но это же пустяки. Значение для меня имеешь только ты.

Мало-помалу ей удалось меня успокоить.

— Когда вы виделись с ним в последний раз?

— Да я уже года два не имею ничего общего с ним.

— Я не потерплю вторжения в нашу жизнь каких-то мужчин, — сказал я. — Мне это претит. Не желаю, чтобы между нами были тайны.

— Но в конце концов, — вскричала она, — для кого это было большим горем?! Я столько выстрадала из-за него, а все твое страдание сводится лишь к тому, что ты услышал его имя!

Однако теперь, подняв тему, трудно было положить конец обсуждению. Чтобы доказать беспочвенность моей ревности, ей пришлось рассказать мне все до мельчайших подробностей, и остановить столь бурный и искрящийся красноречием поток я был не в силах.