Дюжина папуасов, вооруженных луками и стрелами, выскочила из леса и мгновенно окружила двух каронов, физиономии которых выражали смертельный ужас. Европейцы, верные своей привычке никогда не нападать первыми, как люди мирные и уверенные в своей силе и храбрости, не двигались с места. Дикари, рассчитывавшие, что будут иметь дело с одними каронами, при виде белых на миг смутились. Казалось, их поразило присутствие европейцев в таком месте и в таком обществе.

Папуасы посовещались между собой, активно при этом жестикулируя. Заметив полное спокойствие парижанина и бретонского моряка и их готовность каждую минуту отразить нападение, а также оценив наличие двух ружей, назначение которых, по-видимому, им было хорошо известно, дикари обратили свой гнев против жалких обезьян-негритосов, сделавшихся от ужаса пепельно-серого цвета. Подобно дикому зверю, попавшемуся в западню, эти двое не пробовали и защищаться; страх парализовал и приковал их к месту.

Не обращая внимания на присутствие белых, папуасы столпились вокруг каронов, наклонили их назад, схватив за волосы, и замахнулись над головами несчастных «реда» — саблей, без которой ни один папуас никогда и никуда не выходит и которая служит ему для самых разнообразных целей. Они намеревались отрубить каронам головы, но на выручку последним кинулись Фрике и Пьер. Старый моряк, как всегда методично, с размаху сшиб с ног одного папуаса и схватил на лету за руку, державшую саблю; Фрике ловким ударом ноги уложил на спину другого.

— Давненько-таки я не упражнялся в фехтовании. Этим ловким ударом поразомну немного ноги, — промолвил он.

Неожиданное заступничество смутило черных, и, как это ни покажется странным, поступок этот не ожесточил папуасов, как бы следовало ожидать, а лишь сильно изумил. Пока участники неудавшейся расправы медленно поднимались на ноги, порядком сконфуженные, а остальные воины боязливо пятились назад, дикарь, оказавшийся их вождем, опустил копье и обратился к европейцам на незнакомом языке.

Речь была длинная и сопровождалась самыми дикими жестами. Оратор указывал на каронов, продолжавших дрожать от страха. Он дал понять, что им надо отрубить головы, потом широко открыл рот, переводя глаза с белых на негров.

— Черт побери, — проворчал наконец Фрике, смеясь и одновременно сердясь. — Кажется, этот негодяй принимает нас за антропофагов.

— Это ни на что не похоже, — озлобленно ответил Пьер де Галь. — Ну стоит ли быть образцовым матросом, питаться в течение тридцати лет сухими турецкими бобами и соленой свининой, и все это для того, чтобы какие-то дикари насмехались над нами подобным образом?

Фрике протянул руку за куском саго и принялся грызть его с большим аппетитом. Потом, указав на черных и собственный рот, показал жестом любовь к растительной пище и полное отвращение к человеческому мясу.

Дикарь, очевидно, не понял Фрике и истолковал его жест так, что парижанину было не по вкусу человеческое мясо в соединении с саго.

— Да я не настолько глуп, как ты думаешь! Теперь он воображает, что я люблю говядину без хлеба. Как бы мне заставить этого скота-папуаса понять?

Разговор затягивался и, казалось, начинал принимать дурной оборот, потому что черные воины, теперь совершенно оправившиеся от испуга, потихоньку брались за оружие, готовясь к внезапному нападению.