Клим, не ожидая подвоха, уже в который раз подробно обрисовал сложную динамику творческого процесса, в ярких красках живописуя, как он пишет гусиным пером на туалетной бумаге.

– У вас выходит как минимум четыре книги в месяц, – продолжал ехидничать мерзкий журналюга. – И я подсчитал, что каждый день из-под вашего гусиного пера должно выходить почти восемьдесят тысяч букв, или около семнадцати тысяч слов, для чего потребуется почти два рулона туалетной бумаги по пятьдесят метров каждый. Интересно бы узнать, как вы умудряетесь так быстро двигать пером и при этом еще ходить на многочисленные презентации и встречи?

Клим, насупив брови, ответил, что считает этот вопрос не только некорректным, но даже оскорбительным, плеснул в подлого журналиста водой из стакана и вышел из зала, попутно уронив стул на пол.

Вечером ему окончательно изгадил настроение один из рабов, самый бедный и потому, наверное, самый завистливый. Он пришел к Климу, чтобы уточнить направление развития главной сюжетной линии, в частности, определиться, будет ли Волшебник превращаться в мясорубку, чтобы пропустить через себя главного Злодея, и какова дальнейшая судьба у получившегося в результате этого фарша: материализуется ли он опять в Злодея или же его изжарят и поглотят в виде котлет друзья Волшебника.

Климу не хотелось думать о судьбе фарша, мысли его были отягощены неприятными событиями минувшего дня. Он пообещал рабу покумекать над этим завтра утром, но выпроводить нищего старика оказалось не так-то просто. Раб, сверкая одним стеклом в сломанной оправе, начал вести какие-то заумные разговоры о кризисе отечественной литературы, о том, что приличная, настоящая проза сейчас никому не нужна и читатель стремительно деградирует, поглощая в огромных количествах бесстыдный, бессмысленный и убогий словесный понос. Клим понял, что раб намекает на его произведения, и попытался немедленно поставить дерзкого старика на место.

– А вы что писали в свое время? – крикнул он, сжимая кулаки. – Кому нужны ваши тоскливые романы о рабочих и крестьянах? Да никто не станет читать ваши книги даже под дулом пулемета! Это же будет пытка, а не чтение! Потому-то ваше литературное нытье и затолкали в школьную программу, ибо добровольно никто вас читать не стал бы.

Но столь убийственная критика нищего раба не сломила. Он оказался тертым калачом и, грозя Климу скривленным пальцем, заговорил:

– А чего обо мне говорить? Я свое прожил. А ты хоть знаешь, зачем ты здесь? Для чего нужен? Для того чтобы переопределить, что есть хорошо, а что плохо. Как во всякой революции. Стоит немножко заиграть с быдлом, с дегенератами, и они посадят тебя на трон. Вот и ты так. Поиграл, подсластил, поговорил с ними на их языке, и они возопили: «Вот она, литература! А все остальное, начиная с Гомера, – скучное дерьмо!» Чтоб ни у кого не возникло желания даже одним глазом увидеть, как эта литература выглядит, как читается, услышать, как она звучит, как играют слова, а то уж слишком сильный контраст будет, слишком заметно, что ты – пустышка, блеклая, изуродованная тень великих творцов, лицедей, обезьяна…

– А ты, старый, – сжимая от ненависти зубы, процедил Клим, – посмотри на мои тиражи. И этим все будет сказано. И ты поймешь, кто из нас обезьяна, а кто писатель. А теперь пошел вон! Ты уволен!

И в подавленном настроении Клим уехал на IX съезд интеллектуально-сексуальных меньшинств, куда его пригласили в качестве почетного гостя.

Глава 23

Клим уже разрывался на части. Вставая по утрам, он немедленно хватал со стола органайзер и просматривал все дела и встречи, которые были запланированы на сегодняшний день. Больше половины из них он вычеркивал, потому что физически не мог поспеть всюду. Тут еще ему на голову свалилась инициативная группа, которая начала сбор подписей в поддержку Клима Нелипова кандидатом в Государственную думу.