— Что я могу ответить? Не существует никаких доказательств или свидетельств, которые могли бы удовлетворить законный интерес моего досточтимого друга. Все, что я могу сделать, это заверить его, что я лично проверил все части этого проекта, изучил каждую втулку и деталь, прочитал и переписал каждую строчку соответствующих соглашений, а потом перечитал их вновь. Он знает, что я включился в работу на довольно поздней стадии, но теперь считаю проект делом чести. Уверяю вас, сэр, здесь нет ничего тайного, все аспекты рассмотрены. Я не в силах представить доказательств, так как их не существует вовсе, зато могу дать слово чести. Надеюсь, он примет его. Или Деверье и «Дастер». Или ни того, ни другого.

Короткий кивок сидевшего на своем месте председателя комитета означал победу Деверье. Он доказал свое искусство в ведении переговоров, показал, что владеет вопросом во всех деталях, произведя впечатление даже на своих врагов. Многие газеты на следующий день заявят в передовицах-панегириках, что, связав свою судьбу с судьбой «Дастера», Деверье, возможно, обеспечил себе и проекту стремительный взлет.

Старейшине палаты, дольше всех заседающему в парламенте, не было необходимости подниматься со своего места, чтобы подтвердить личную победу Деверье, тем не менее он это сделал. Восьмидесятилетний старец поймал взгляд спикера, и палата притихла из уважения.

— Позволю себе напомнить моему досточтимому другу, что я был членом палаты, — старик облизал потрескавшиеся губы и поднял трясущийся палец, — еще в те времена, когда его отец стоял на этом самом месте. Сегодня он оказал честь своему имени. Думаю, что его отец был бы очень доволен не только тем, как он держался и выступал в защиту своего дела, но и отношением к коллегам.

Выступление было воспринято всеми окружающими как панегирик.

— Доволен? Ты доволен? — шептал он. — Да как ты можешь быть доволен? Я не только сравнялся с тобой, я тебя обошел. Я выиграл, разве ты не видишь? Стоя там, на твоем месте, играя твою роль. Но надо мной не смеялись, как это было с тобой, я не потерял все. Наконец-то я свободен, свободен от тебя. Гори в аду!

Но удовольствия от своей гневной речи Деверье не получил, убежденности в его голосе не было. Где-то там, внутри, у него словно что-то оборвалось. Когда он опустился в кресло у письменного стола и перевел взгляд с портрета отца на фотографию дочери в красивой рамке, у него вырвалось отчаянное рыдание. Он никогда не избавится от своего отца. Этих цепей ему не разорвать до могилы.

Разве не отец внушил юному Деверье, что женщины существуют для того, чтобы их использовать, а если необходимо, то и злоупотреблять ими, не важно, жена это, горничная, няня или кто-то еще, кого он встретил в пьяном угаре? Кто протягивал к нему руку только для того, чтобы наказать? Кто лишил его семьи, матери и отца, жизни в доме, окруженном любовью, а не колючей проволокой? Кто научил его делать из секса наказание вместо удовольствия? Кто довел жену сына до отчаяния и деградации, а потом и до самоубийства?

Семья благодаря своему влиянию, добилась вердикта о смерти в результате несчастного случая — падение с утеса, — но Деверье знал, как все было на самом деле. Она пошла туда, но ее скорее подтолкнули, чем она прыгнула сама.

Подтолкнул он.

Его отец.

Деверье мог теперь играть роль благородного вдовца, верного воспоминаниям, но — Боже! — именно воспоминания не давали ему жить, лишая возможности счастья. Общественное признание и уважение, а за ними только стыд и страдания, полное одиночество, лицемерие и агония личности, проклятое наследство отца. Пустота.

Осталась только дочь.

Именно из-за Полетт Деверье знал, что не одержал победы, что никогда не сможет победить. Она много значила для него, может быть, слишком много, он закрывал глаза на ее недостатки, но, стараясь добиться успеха, забывал о ее нуждах.