– А тебе не кажется, что именно этим ты больше всего и обидишь их?

– Но это все для того, чтобы не доставлять им лишних хлопот.

Женщина покачала головой:

– Как же ты глуп, Хэнс. Твои родители…

– Они мне не родители.

Темные глаза индианки наполнились гневом.

– Ты ошибаешься, Хэнс. Женевьева и Рурк Эдеры – твои родители в полном смысле этого слова. Если ты отрицаешь это, то тем самым перечеркиваешь все доброе, что они для тебя сделали.

– Но…

Мими махнула сухой рукой в сторону могилы Пруденс.

– Я никогда не знала ее, – заметив, как Хэнс сжал кулаки, твердо продолжила: – Но Рурк понял свою жену и простил ее. И ты тоже должен это сделать.

– Какое имеет значение, прошу я или нет женщину, которая мертва уже сорок лет?

Мими взяла его за руку:

– Потому что тогда ты начнешь прощать самого себя.

Дверь кухни с шумом распахнулась, впустив нагруженную покупками Женевьеву. Мария поспешила забрать их, поставив на буфет банки с диким медом и консервированными фруктами.

– Не стоит этого делать, – с мягким упреком сказала она.

Но Женевьева, не слушая ее, уже опустилась на колени у стоявшей возле камина колыбели и принялась ворковать с толстеньким и жизнерадостным девятимесячным Диланом.

Ребенок заморгал широко открытыми чистыми глазами, и его лицо расплылось в радостной улыбке; во рту сиял один единственный зуб.

– Знаешь свою старенькую бабушку, – удовлетворенно проговорила Женевьева.

– Еще бы ему не знать, – засмеялась Мария. – Вы же бесстыдно балуете его.

– Именно это я и собираюсь сейчас делать, – счастливым голосом ответила Женевьева. Опустив в карман руку, она достала отполированную, искусно разрисованную погремушку и сомкнула вокруг нее крошечные пальчики Дилана. – Израэль сделал это специально для него.

– Как он, Женевьева? – осторожно спросила Мария.

– За эти месяцы нога еще не совсем зажила, но скоро можно будет попробовать сделать протез. Израэль клянется, что уже в следующем семестре вернется к преподаванию в университете. Мне кажется, что я пролила над этой ногой больше слез, чем он сам.

– Бабушка!

Это Хэтти и Бенжамин прибежали из сада с перепачканными ягодным соком губами и руками. Женевьева обняла детей, позволив им обшарить свои карманы в поисках ячменного сахара, который она всегда приносила с собой.

– А мне есть что-нибудь? – спросил Люк, входя в кухню.

– Ты уже много лет назад опустошил карманы моего фартука, – с напускной строгостью ответила Женевьева. – Но я принесла кое-что для тебя, Мария.

– Право же, не стоит…

Женевьева положила Марии на ладонь какой-то черный предмет.

– Это принадлежало твоей матери, – тихо сказала она.

Мария повертела шкатулку в руках, провела пальцами по золотому узору, а открыв ее, обнаружила внутри набор заржавевших игл.

– Мамина шкатулка, – прошептала женщина, не веря своим глазам. – Она рассказывала мне о ней.

– Если бы я не оказалась такой бестолковой, ты бы давным-давно получила ее. Господи, сколько же мне понадобилось времени, чтобы догадаться, что Эми Паркер – это твоя мать! Рурк нашел эту вещь в Дэнсез-Медоу после нападения индейцев.

Мария торопливо обняла Женевьеву, пробормотав слова благодарности, затем положила шкатулку на камин и вернулась к буфету, чтобы убрать принесенный матерью Люка мед.

Люк склонился над колыбелью, и они с Женевьевой с наивной и смешной серьезностью принялись обсуждать совершенства младенца.