― Да что вы говорите? ― воскликнул Джильо, полный восторга и экстаза. ― Значит, это платье сшито для меня. Вам повезло, Бескапи! Перед вами принц Корнельо Кьяппери, который обрел у вас свою внутреннюю сущность, свое «я»!

Едва Джильо произнес эти слова, как маэстро Бескапи сорвал с вешалки платье, позвал подмастерья и приказал быстро сложить все в корзину и нести за светлейшим принцем.

― Оставьте у себя ваши деньги, всемилостивейший принц! ― воскликнул портной, когда Джильо хотел ему заплатить. ― Вы, вероятно, спешите. Ваш покорнейший слуга уверен, что не останется в накладе... Надо думать, белый мавр возместит ему эту небольшую затрату. Да хранит вас бог, сиятельный князь!

Бросив гордый взгляд на портного, который то и дело сгибался в изящном поклоне, Джильо сунул в карман фортунатов мешок и удалился вместе с красивым нарядом принца.

Платье так прекрасно сидело на нем, что Джильо от великой радости дал подмастерью, помогавшему ему раздеться, новенький блестящий дукат. Но тот попросил его дать взамен два настоящих паоли, ибо он слышал, будто золото театральных принцев ничего не стоит, что это простые пуговицы или фишки. Джильо в ответ выбросил за дверь слишком умного подмастерья.

Перепробовав перед зеркалом самые красивые, изящные жесты, вспомнив самые невероятные монологи героев, страдавших от любви, и проникшись полным убеждением в своей неотразимости, Джильо с наступлением сумерек смело отправился во дворец Пистойя.

Незапертая дверь сразу же поддалась, и Джильо вошел в обширную прихожую с колоннами, где стояла гробовая тишина. Он изумленно осмотрелся вокруг, и перед ним из самых темных глубин памяти возникли какие-то смутные образы прошлого. Джильо показалось, что он уже бывал здесь. Но все расплывалось в его сознании, все старания отчетливо уловить хоть один образ остались бесплодными, и Джильо охватил такой страх, такая угнетенность, что у него пропала всякая охота продолжать свою авантюру.

Он собирался уже покинуть дворец, как вдруг чуть не упал от испуга: навстречу ему, словно из тумана, выплыл: его двойник. Но Джильо тут же сообразил, что принял за двойника собственное отражение в темном зеркале на стене. И в это мгновение ему почудилось, будто сотни голосков шепчут ему: «О синьор Джильо, как вы красивы, как дивно хороши собой!» Джильо, стоя перед зеркалом, напыжился, высоко закинул голову, подбоченился левой рукой и, подняв правую, патетически воскликнул:

― Мужайся, Джильо, мужайся! Тебя ждет верное счастье, спеши его поймать! ― Тут Джильо принялся шумно расхаживать по прихожей, прочищать горло, кашлять, но кругом господствовала все та же мертвая тишина, не слышно было ни одной живой души. Джильо попытался открыть одну, другую дверь, которые вели, должно быть; во внутренние покои: все они оказались заперты.

Ему только и оставалось, что подняться по широкой мраморной лестнице, которая, помпезно изгибаясь, шла по обеим сторонам парадных сеней.

Наверху, в коридоре, отделанном с такой же строгой роскошью, как и все кругом, Джильо почудились долетавшие откуда-то издалека звуки странного, незнакомого ему инструмента. Он осторожно, крадучись, продвигался по коридору, пока не увидел впереди себя ослепительный луч света, струившегося через замочную скважину какой-то двери. Теперь он ясно различил, что принял за звуки незнакомого инструмента человеческий голос, который и правда звучал так странно, будто кто-то попеременно то ударял в цимбалы, то дул в дудку низкого, глухого тона. Только Джильо подошел к двери, как она сама собой, тихо-тихо отворилась. Он переступил порог и, пораженный, замер на месте.

Он находился в громадной зале: стены ее были облицованы белым в пурпурных прожилках мрамором; с высокого купола спускался светильник, заливая всю залу словно расплавленным золотом.