Геннадий вспомнил абсолютно безразличное лицо оперативника, ненадолго оживившееся только тогда, когда он «сдал» своего сокамерника. А ведь достаточно было сделать всего один телефонный звонок тому же Егорову из главка, и стало бы ясно, что он, Толстых, говорит правду…

Вечером начался новый виток «тюремной романтики». Карточный проигрыш вызвал у Бивня досаду. В такие минуты он всегда начинал куражиться над теми, кого поставил на нижнюю ступеньку камерной иерархии.

Бросив карты на колени улыбавшемуся Хряку, он с хрустом потянулся и произнес:

— Что-то мы радио давно не слушали. Сейчас же концерт по заявам. Где пульт?..

Раскрашенный кусок картона, служивший пультом дистанционного управления, ждал своего часа, лежа на тумбочке. Толстых и Корнилов, как по команде, вылезли из-под шконок и встали навытяжку перед паханом.

— Та-а-ак, где тут у нас «пуск»?.. — Он нацелил «пульт» на Корнилова и нажал «кнопку».

Подражая голосу диктора, тот произнес:

— Радио «Колыма» продолжает свою работу в прямом эфире!.. Для прекрасного человека Валентина Клычкова, который отдыхает сейчас в солнечной Ницце, мы передаем, по просьбе его друзей, песенку Крокодила Гены из одноименной оперы… Приятного вам, как говорится, прослушивания, Валентин Николаевич!..

Толстых с отрешенным видом подошел к столу, откинул скатерть, положил пальцы на нарисованную клавиатуру. Корнилов, словно дрессированная обезьянка, начал отбивать ритм, используя в качестве ударных комбинацию: хлопок ладонями у открытого рта. «Подыгрывая» себе на «синтезаторе», Толстых жалостливо затянул:

— Стоп! Очень плохо. Невесело как-то, скучно… — прервал выступление Бивень. — Такой шоу-бизнес нам не нужен!

— Перематываем назад… Дубль два!.. — Он нажал на «кнопку».

Не меняя выражения лица, Корнилов ускорил ритмическое сопровождение. Толстых запел быстрее, по его лицу текли слезы.

…Его выпустили с опозданием на девять дней.

Егоров корпел над квартальным отчетом. К каждой цифре, проставленной собственной рукою в расчерченные графы, он относился, как курица-наседка к высиженному цыпленку, — то есть заботливо, нежно и ревностно. Это был важный элемент «штабной культуры», которую подполковник любил с юношеской страстностью. Процесс был таким же интимным, как соитие с желанной женщиной. Поэтому Сергей Аркадьевич недовольно поморщился, когда в дверь робко постучали.

— Войдите…

В кабинет вошел изможденный Толстых в слегка помятом костюме. На этот раз Егоров улыбнулся от души. Свою часть договора он выполнил, теперь настала очередь шведской сантехники.

— Геннадий Ефимыч, ну наконец-то!.. Я все подготовил, а вас нет… Ну как, подняли авторитет?..

Бизнесмен тяжело опустился на стул. Подполковник успел заметить, как сильно он изменился: лицо осунулось и пожелтело, под глазами фиолетовые круги, руки дрожат, в шевелюре появились седые пряди… Егорову показалось, что за полторы недели «сиделец» постарел лет на пять.

— Лучше б не поднимал… — Толстых мрачно взглянул на хозяина кабинета.

— Я же предупреждал, что у нас не Швеция… Ну, мы свои условия выполнили, теперь ваша очередь.

— Извините, Сергей Аркадьевич, но… — В эту минуту Тостых выглядел как олицетворение мировой скорби.

Улыбка сползла с лица Егорова, радость сменилась недоумением:

— Что «но»?…

Толстых поднялся со стула и, глядя куда-то в пространство, произнес:

— Закрыл я фирму…

Челюсть начальника поехала вниз.