|
Но вместе с тем, предполагаю, отчего трамваи могли бы обидеться. Вот мальчик-озорник ножичком режет обшивку кресла; вот дяденька, рассердившись на что-то, со всей силы бьет ногой по дверям; вот какие-то девушки грызут семечки и очистки… правильно: бросают на пол трамвая… Целый день трамвай ездит по своему маршруту, и за день в нем, в трамвае, произойдет столько всего дурного, что фары-глаза к вечеру невольно делаются грустными. А потом остаются такими навсегда, ведь мы неисправимы – мы по-прежнему режем кресла, бьем ногами по дверям, бросаем мусор прямо на пол. А между тем каждый день приходим на остановку и возмущаемся, если трамвая долго нет, потом возмущаемся, если трамвай медленно едем; а кто-то возмутится, что в трамвае шумно, или пыльно, или холодно, или жарко, или окна настежь и может продуть… Приятно ли трамваю, везущему нас, слышать все это? Ответ очевиден. И потому каждый день, стоя на трамвайной остановке, я вижу появляющееся из-за поворота грустное лицо трамвая, заплаканные, даже когда нет дождя глаза-фары; и облик его навевает и на меня печаль. Однако все равно трамвай идет, идет, идет…
И лишь однажды в городе случилось действительно страшное событие: городское начальство почему-то решило ликвидировать трамваи с городских улиц. Почему? Сами власти говорили о том, что трамваи ездят очень шумно и очень изнашивает своим ходом близлежащие дома; народ же судачил о том, что городскому начальству за уничтожение трамваев заплатили владельцы маленьких желтых автобусов, в последние годы заполонивших наши улицы и желающих размножаться и впредь. Возможно, что-то из этого и было правдой. Но от принятого властями города решения больше всего расстроились старики, ведь именно трамваи, а не маленькие желтые автобусы возили их, когда возникала необходимость им, старикам, куда-нибудь ехать. Однако не столько личные проблемы расстроили стариков, в большей степени расстроило их то, что трамваи могут обидеться. У трамвая ведь есть душа! Ну, поверьте, нельзя, никак нельзя их обижать. Нельзя наносить обиду тому, кто верой и правдой служил тебе все эти годы и вдруг по каким-то причинам теперь в его услугах не нуждаются. Но градоначальнику и его помощникам не было до этого никакого дела. Раз утром градоначальник издает приказ: трамваям оставаться в трамвайном парке, а рельсы по всем городу снять. Когда рельсы были уже сняты, то рабочие пришли в трамвайный парк: велено было рабочим пустить все трамваи, находящиеся в парке, пустить под пресс и отправить на переплавку, чтобы потом из полученного металла можно было наделать много маленьких желтых автобусов. Те рабочие, что были помоложе, просто отказались выполнять этот приказ и немедленно уволились; более же старшие боялись начальства – так уж были они воспитаны – и потому стали приводить приговор несчастным трамваям в исполнение; сами рабочие плакали при этом, но начальников ослушаться не могли, рассуждая так: молодым хорошо, они найдут себе без труда работу, а кто возьмет на работу нас, стариков? Нет, терять эту работу нам никак нельзя… Так рассуждали старики. И хоть и были с начальственным указом не согласны, а дело свое делали. И к вечеру того же дня все трамваи из парка были отправлены под пресс и на переплавку. Все, да не все. Когда стали сверять по описи, то не досчитались одного трамвая. Согласно всем реестрам он был в трамвайном парке вместе со всеми другим трамваями, но под пресс его не посылали и в депо его тоже не обнаружили. Словно крылья у трамвая этого выросли и улетел он, чтобы избежать пресса и переплавки. Ведь вряд ли трамвайная душа сможет жить в маленьком желтом автобусе, который получится из переплавленного металла. Когда одного трамвая не досчитались, то не на шутку испугались старые рабочие, страх этот оказался даже сильнее страха перед начальством, воспитанного в рабочих десятилетиями. Побросали старые рабочие инструменты и убежали из трамвайного парка прочь, даже ничего не сказав своему начальнику. |
