– С удовольствием. Только сначала апартаменты покажи. Первый раз я же здесь у тебя.

Походили по квартире, и Алик хвастался тем, как он в отличных условиях живет в сердце любимой старой Москвы. Минут пятнадцать хвастался, выводил на балкон, показывал Кремль, кивал на Москву-реку, махал руками.

Потом Смирнов помылся, переоделся в подготовленный женой московский наряд, и они уселись на кухне. Алик оглядел Смирнова в светлых брюках, в летних тряпичных туфлях батумского производства, в рубашечке с карманчиками, погончиками и лейблом и одобрил:

– Другое дело. Чувствуется Лидкина рука. – И разлил по первой.

– Не рано ли? Нынче позволено только с четырех часов.

– В ресторанах с двух.

– Тогда будем считать, что мы в ресторане. – Смирнов поднял рюмку. За встречу, Алик.

Выпили и загрустили.

– Кисло мне, Алька, – сказал Смирнов. – Третий год, как уехал из Москвы к морю, век свой доживать. Но не доживается, понимаешь, не доживается! Лидке там хорошо, возится по хозяйству, цветы сажает, помолодела, поздоровела, общественной работой увлеклась. Первый там человек, ее все знают. А я на лавочке сижу. Летом курортников разглядываю, зимой – море. И по Москве тоскую. Зимой и летом. И весной, и осенью. Я сейчас к тебе на такси ехал, на контору глянул.

– Ты туда не ходи, Саня, – посоветовал Алик.

– Это почему же?

– Не позовут, не надейся зря.

– Это почему же? – повторил свой вопрос Смирнов.

– Ты, брат, деятель периода застоя. И старый.

– А ты – молодой, – съязвил Смирнов.

– И я старый, и меня скоро на покой.

– Значит, я – деятель периода застоя. – Смирнов встал, хромая, подошел к окну, закурил. – А то, что меня на пенсию выкинули, когда я в Азии копнул поглубже?

– Не надо было тебе туда ехать.

– Так послали, приказали и послали. Сейчас там вон как шуруют. А я начинал, понимаешь, я начинал! И в награду заработал пулю в колено и отставку.

– Кто это помнит, Саня?

Смирнов вернулся к столу, разлил по рюмкам, поднял свою:

– За прошедшую нашу жизнь, Алик. – И выпил. А Алик не выпил и сказал:

– Даю бесплатные советы. Во-первых, сними орденскую планку, чтобы о прошлом не жалеть. Во-вторых, пиджачок и брючки, в которых приехал, никогда не надевай. А в-третьих… Пойдем-ка…

Алик опять вывел Смирнова на балкон и спросил:

– Что видишь?

– Перестройку, – мрачно догадался Смирнов.

Внизу был милый скверик, и за сквериком выстроились двухэтажные, с заколоченными дверями и окнами дома, терпеливо ждавшие капитального ремонта.

– Ответ неправильный, – голосом экзаменационной машины оценил Алик. А все потому, что смотришь не туда. Смотреть надо не туда, где еще собираются перестраиваться, а туда, где уже перестроились. Смотри вон туда!

И Алик жестом фальконетовского Петра указал левее, где в угловом домике поселилось кооперативное кафе. Домик тот был весело выкрашен, чисто вымыт, затейливо наряжен занавесками, тентом и вывеской, на которой славянской вязью, белым по голубому было написано: "Привал странников".

– Каких еще странников? – поинтересовался Смирнов.

– Все мы странники в этом мире, – пояснил смысл названия предприятия общественного питания Алик и продолжал: – А ты что – хуже? Представляешь, вывеска: "Частное сыскное бюро полковника МУРа в отставке А. Смирнова "Всевидящий глаз". Или лучше: "Всевидящее око". А, полковник в отставке?

– Дурак ты, Алька, – решил Смирнов и рассмеялся. Направились было на кухню – продолжать, но залихватский, оглушающе пронзительный бандитский свист с фиоритурами снизу остановил их.