На следующий день после появления куклы в доме Варенька слегла с температурой – никто не заволновался особенно, дети болеют часто.

На третий день вызвали «неотложку», полуобморочной Варе сделали какой-то укол. Она была такая осунувшаяся и притихшая, совсем не капризничала – вот только новую куклу отказалась выпускать из рук. Спала с ней, под одним одеялом, обнимая.

Кажется, именно тогда Артамоновой впервые показалось, что у куклы все же странное лицо – выражение его меняется в зависимости от освещения. Когда ее только принесли в дом, она была бледна и серьезна, а теперь фарфоровые губы словно потемнели, и едва заметная улыбка слегка растянула их, что было конечно же абсолютно невозможно. Варя больше не встала.

Через неделю они нашли профессора, тот немного успокоил – нет, ничего страшного, необходимости в госпитализации нет. В тот вечер Артамоновы немного расслабились и даже выпили домашнего вишневого вина. А ночью Варя отошла, даже не проснувшись.

Таблетки действовали на Артамонову-мать так, словно ее толстый ком ваты окутал, в этом даже было какое-то особенное растительное счастье. Однако иногда случалось, что муж задерживался на работе и забывал скормить ей пилюлю в определенный час, и вот тогда она оказывалась в аду – просыпалась на несколько десятков минут, и ей дышать даже становилось больно от сжирающей тоски.

В один из таких часов на глаза ей попалась кукла, которая так и осталась сидеть на пустой кровати дочери. Артамонова не смогла бы объяснить, что на нее нашло – вдруг проснулась ярость, похожая на Ктулху с трепещущими мускулистыми щупальцами. В один прыжок женщина достигла кровати. Схватила куклу за шелковые волосы и ударила о дверной косяк. Фарфоровое лицо разбилось сразу же, но Артамоновой показалось, что напоследок кукла посмотрела на нее с насмешливым Пониманием. В клочья разодрав кружевное платье куклы, Артамонова бросила ее на пол и топтала ногами осколки до тех пор, пока они не стали совсем крошечными.

Вдруг ей показалось, будто что-то белеет среди битого фарфора – она наклонилась, увидела аккуратно сложенный лист бумаги, развернула… «Памяти Анжелики Сазоновой, скончавшейся 1 января 1910 года в возрасте трех с половиною лет от болезни необъяснимой и скоротечной».

Так ее и обнаружил муж – тихо сидящую на полу, что-то беззвучно шепчущую, с бумажкой в руках. Артамонова подняла на него прояснившиеся глаза и прошептала:

– Волосы… У куклы были настоящие волосы. Этой бедной девочки, Анжелики… Ее так и назвали. Надо их похоронить.

– Кого… Кого «их»? Успокойся, сейчас я дам тебе лекарство.

– Волосы… Мы должны похоронить эти волосы.

То, что осталось от куклы – осколки, обрывки платья и клочок пшеничных волос, – супруги аккуратно собрали в коробку и закопали на одном из московских бульваров.

Артамонова и табличку хотела поставить, но муж не позволил – все же это были восьмидесятые, психиатрический диагноз закрывал для человека большинство дверей, и он боялся публичных проявлений ее безумия. Надеялся, что курс немецких таблеток поможет, время залечит раны, жена поправится. Так, в общем-то, и получилось.

Конечно, прежней она не стала, постарела в считаные дни, превратилась в тихую и хмурую бабку, но зато к ней вернулись и ясность ума, и самоконтроль. Теперь боль жила только в ее глазах – в остальном же Артамонова казалась обычным городским жителем.