С тех пор отец внимательнее присматривался к тому, как Алешу кормят. И младенец тоже будто бы присматривался к нему – словно почуял в нем врага. Иногда лежит в своей колыбели, спеленутый туго, а сам глазами следит за дедом. Куда дед пойдет, туда и Алеша смотрит.

Девице же даже ведро возле кровати поставили – не было у нее сил до дощатого туалета во дворе добраться.

Алеше исполнилось одиннадцать месяцев, когда он наконец достаточно окреп для того, чтобы пойти самостоятельно. Быстро это получилось. Он был намного более крепким, чем его ровесники, хрупкие послевоенные дети. Коренастый, румяный, ножки-столбики, которыми он бодро перебирал по комнате, придерживаясь за стены. Кажется, он вообще ни разу не упал.

Дед его в то время совсем сон потерял. Он и ругал себя за глупость, но и не мог поделать ничего. Страшно ему было засыпать, когда он знал, что в соседней комнате – Алеша, что тот может выбраться из кровати и прийти к нему.

Дочь же совсем разболелась. Лежала в кровати, бледная как простыня. Ни с кем, кроме сыночка, не общалась.

В тот месяц соседка еще раз навестила ее отца.

– Что же творишь ты, – мрачно сказала она. – Упыреныш почти совсем большой стал. Еще три-четыре месяца, и упустишь момент. Уйдет он в лес от вас, и потом уже не достанешь его. Всю деревню уничтожит, потом и за соседнюю примется.

– Сердце болит у меня… – честно признался Алешенькин дед. – Иной раз смотрю – и кажется мне, права ты. А иногда… Он же дитя совсем… Ну что же я могу сделать…

– Удавить его, когда дочь твоя уснет, вот что. Сам-то упыреныш не спит вовсе. Он тебе так просто не дастся, покусает. Нельзя, чтобы он укусил, после них раны гноятся долго. Знавала я человека, который руку вот так потерял. Так что ты к нему в рукавицах иди.

– А дочка моя…

– Знает все дочка твоя, – нахмурилась старуха. – Думаешь, не понимала она, что кровью поит его, а не молоком? А сейчас – ты откинь с нее одеяло-то, посмотри на тело ее!

– Да что ты говоришь срамоту какую-то! – рассердился мужик. – Болеет она, все это знают.

– Кровью поила, а теперь мясом своим подкармливает. Ты аккуратненько подойди к кровати ее и посмотри. Нож она где-то прячет. Отрезает этим ножом по кусочку и скармливает ему.

– Ох, прости господи, о чем же я тут толкую с тобой! – Нехорошо стало отцу, даже лицо его побелело. – Если ты говоришь, мол, покусать он может – что же он ее не кусает тогда?

– Пожилой ты мужик, а глупый, – усмехнулась старуха. – Говорю же – после их укусов раны гноятся быстро. Если не вырезать сразу, за сутки загнешься. Зачем же ему кормилицу убивать свою. Он же понимает все. Да она и сама отойдет скоро. Вот тогда Алеша ваш в лес и сбежит.

– А откуда ты знаешь это все? – прищурился отец.

– Да чай дольше тебя, дурака, на свете живу, – покачала головой соседка. – В общем, мой тебе совет – удави, пока не поздно.

Не спалось в ту ночь отцу. Ворочался-ворочался, смотрел на тонкий, как незаживающая рана, месяц в окне. Многое он видел – двух жен схоронил, на войне сына потерял, а сам уцелел – думал уже, что ничего ему теперь не страшно, потому что худшему горю все равно не бывать. И вдруг такое.

Уже под утро решил он в комнату, где дочь с Алешей жили, заглянуть. Комнатка теперь принадлежала им двоим – другие его дочери еще полгода назад сказали, что лучше уж они будут в прохладных сенях по лавкам спать, чем крики Алешины слушать.

В комнате было тихо.