Так что оказалось, что в этом письме Джин винит и миссис Х. Хотя, конечно, она понимала, что — трусы, корзины и испачканные рты в счет не идут — дряхлая матушка Марка, какой бы ограниченной она ни была, не несет ответственности ни за одну из сторон их брака. И, на ощупь отыскивая объяснение, она обнаружила внутри себя существенную, глубинную перемену, лежавшую вне области простого разочарования. Этот день длился всего несколько часов, а она уже створаживалась внутри и ничем не могла воспрепятствовать распространению порчи. Ей надо было избавиться от этих смехотворных одежд, убраться из-за стола, от Марка, остаться одной.

Она вбежала в дом, когда он выходил наружу. «Что та… дорогая?» — спросил он, нахмурившись, когда она протолкнулась мимо. Десятью минутами позже, заново овладев собой, облаченная в белый льняной сарафан и готовая подойти к столу и швырнуть это письмо ему в тарелку, она встала у окна и увидела, что Марк, позевывая, встает, собираясь уйти. Он поднялся, лениво покручивая пальцами волоски на груди и читая на ходу, и скрылся за боковой дверью, продолжая читать и держа еще по меньшей мере два номера «The Week» под мышкой. Утреннее его опорожнение кишечника пустило под откос ее план и, может быть, все ее мужество.

Джин не внове было сталкиваться с внезапным бедствием, но опыт прежних невзгод ничем не мог здесь помочь. Она, вне всякого сомнения, прочла любовное письмо — и чувствовала себя такой же скрюченной, как если бы ее ударили под дых. Она сразу ополчилась бы на Марка и приняла любой исход. Ее стратегия простиралась ровно настолько. Она полагала, и в дальнейшем это подтвердится, что период преимущества, или решимости, окажется очень непродолжительным.

Марк забаррикадировался в туалете, и Джин, все еще ожидая его, выкладывала пасьянс из старых приглашений — хотя это более не походило на ощупывание ушиба, проверку наличия тоски по дому. На сей раз это было подлинным пасьянсом — игрой терпения.

До сих пор этот почтовый ритуал служил утешением. Он ненадолго оправдывал ее провал на поприще ведения домашнего администрирования: ее пожизненную аллергию к каким-либо видам запросов. Здесь, посреди Индийского океана, ее вряд ли можно было винить в том, что письма оставались без ответа. Еще с тех пор, когда ее дочь была очень маленькой, Джин всегда тяготилась такого рода незначимой коммуникацией, и каким же невинным все это сейчас казалось: прием библиотекарей-добровольцев, весенняя ярмарка, день благотворительности, яркие приглашения на дни рождения с этими их бланками для ответов, которые надо отрезать и отослать (отрезал ли и отсылал ли их хоть кто-нибудь?), единообразные бланки заказов, которые Виктория с одиннадцати лет заполняла самостоятельно.

Виктория, которая осталась в Камден-тауне, присматривая за домом на Альберт-стрит, и теперь продолжала заниматься почтой. Хотя, в отличие от Сен-Жака, в Лондоне они своего почтальона не приветствовали — они, по сути, избегали его, мрачного корейца, который на машине переезжал от одного дома к другому и все же умудрялся доставлять почту влажной.

Что именно требовалось от Джин в связи с этим, и, более того, как Виктория справится с тем, что стало полным провалом ее матери в домашнем администрировании? Должно быть, она никогда этого не узнает. Джин силой возвращала свое внимание на то, что было разложено на голубой скатерти: самая последняя пачка просроченных объявлений и горящих предложений, казалось, доказывала, что, если подождать достаточно долго, ничто уже не будет иметь значения. В итоге ни с чем из этого дела иметь не придется. Очень скоро самое наисрочнейшее дело перестанет хоть сколько-нибудь трепыхаться. То же самое могло оказаться правдой и в отношении письма от любовницы.

Вещи теряют свою силу — как этот конверт, который потерял свою наклейку, из-за чего ему потребовалась лента, подумала Джин.