Раньше я никогда не бывал в этих краях; недавно мне сказали, что там уже нет прежнего запустения, а значит, и прежней красоты.

В гостинице, где я остановился, чтобы дать отдых лошадям и пообедать (время уже близилось к шести), хозяином был крепкий старик (он сказал мне, что ему сравнялось шестьдесят пять), готовый с доброжелательной словоохотливостью, повинуясь малейшему намеку, сколь угодно долго развлекать гостей беседой на любую тему. Мне хотелось узнать что-нибудь о Баруайке — так называлось земельное владение и дом, куда я направлялся. Поскольку в пределах нескольких миль от Баруайка не было ни одной гостиницы, я написал управляющему, чтобы он приготовил мне как можно более удобный ночлег в доме.

Хозяин «Трех монахинь» (так гласила вывеска его гостеприимного заведения) мало что смог мне поведать. Минуло уже двадцать лет, а то и больше после смерти старого сквайра Бауза, и все это время в Баруайк-Холле никто не жил, кроме садовника и его жены.

— Тому Уинзору, должно быть, столько же лет, сколько мне, но только росту в нем будет побольше, а дородства поменьше, — сказал толстяк.

— Верно ли, что об этом доме ходят какие-то разговоры, — спросил я, — и там никто не хочет жить?

— Одни небылицы; да и лет много прошло, сэр; я ничего уже не помню, совсем ничего; как не ходить толкам, когда дом остался пустой, — невежественный народ молчать не станет; правда, за последние два десятка лет я ничего такого не слышал.

Расспросы оказались бесполезны: если старый хозяин «Трех монахинь» и помнил (как я подозревал) толки о Баруайк-Холле, то по каким-то причинам решил их скрыть.

Я заплатил по счету и отправился дальше, хоть и довольный обедом в этой старомодной гостинице, но все же несколько разочарованный.

Прошло больше часа, и мы достигли запустелого, никому не принадлежащего выгона; я знал, что, миновав его, мы через четверть часа подъедем к Баруайк-Холлу.

Торфяники и заросли дрока вскоре остались позади; нас снова окружал лес, который мне так нравился, — дикий, живописный и почти не тревожимый путниками; глядя в окошко почтовой кареты, я вскоре увидел то, чего ожидал. Баруайк-Холл оказался большим, необычного вида домом; это было одно из фахверковых строений в стиле, известном как черно-белый, — их черные дубовые балки и раскосы резко контрастируют с белой штукатуркой, нанесенной на кладку, которая заполняет каркас. Островерхое здание елизаветинских времен стояло в середине сада или парка; несмотря на свои небольшие размеры, он производил внушительное впечатление благодаря величавым старым деревьям, которые теперь, в час заката, отбрасывали на газон косые тени.

Парковая стена, серая от старости, была местами увита плющом. В серой тени, которая, оттого что в листве наверху отражалось туманное вечернее зарево, казалась еще глубже, на дне покатой впадины простиралось черное и холодное на вид озеро — затаившееся, казалось, как тать в ночи.

Я и забыл, что в Баруайке имелось озеро, но стоило мне заметить в тени холодный змеиный глянец, как я инстинктивно ощутил опасность; мне вспомнилось, что с этим озером была связана какая-то история о здешних местах, слышанная мною в детстве.

Мы проехали по заросшей травой аллее, под ветвями величавых деревьев, в тронутой осенними красками листве ярко играло закатное солнце.

У двери мы остановились. Я вышел из кареты и внимательно оглядел фасад. Дом был большой, невеселый на вид, с давними следами запустения; массивные деревянные ставни были на старинный манер прибиты к окнам снаружи; двор густо зарос травой, среди которой попадалась даже крапива, стволы деревьев полосами покрывал тонкий мох; штукатурка выцвела от времени и непогоды и покрылась красно-коричневыми и желтыми разводами.