Итак, они позволили мне обсохнуть и согреться у огня и спросили, откуда я прибыл, хотя было очевидно, что я вылез прямо из моря. Так как я читал тексты всех английских опер, я выучил несколько слов на этом языке и рассказал, что я сбежал из Франции. Для них это не имело большого значения, поскольку они все откуда‑то сбежали, гонимые обществом, на этот заброшенный песчаный остров. Они назвали меня Французиком и позволили присоединиться к ним, спать в хижинах на воняющих рыбой сетях, работая по ночам за горсть монет, питаясь объедками, часто в холоде и голоде, но в безопасности от Закона и его цепей и тюрем.

Пришла весна, и я начал узнавать, что лежало позади зарослей можжевельника и утёсника, отгораживающих рыбацкую деревушку от остального Кони‑Айленда. И также выяснилось, что на всём острове не действовали никакие законы, вернее, законы устанавливались сами. Остров не входил в состав Бруклина, находящегося через узкий пролив и до недавних пор управляемого наполовину политиком, наполовину гангстером по имени Джон МакКейн, которого недавно арестовали. Но наследие МакКейна по‑прежнему жило на этом безумном острове, отведенном для ярмарок, публичных домов, преступности, порока и удовольствий. Последнее было главной целью буржуазных ньюйоркцев, которые приезжали на уик‑энд и успевали потратить огромные суммы на развлечения, предлагаемые им предпринимателями, достаточно изобретательными для того, чтобы предоставлять им всё новые удовольствия.

В отличие от остальных изгоев, которые так и будут потрошить рыбу до конца дней своих и никогда не поднимутся выше из‑за своей непроходимой тупости, я знал, что с таким умом и изобретательностью я мог бы выбраться из этих хижин и заработать состояние на этих парках удовольствий, которые уже тогда проектировались и строились по всему острову. Но как? Поначалу я выполз под покровом темноты в город и украл подходящую одежду из купальных кабинок и пустых коттеджей на пляже. Затем я украл материалы со строек и построил себе на берегу хижину получше. Но из‑за моего лица я по‑прежнему не мог передвигаться в дневное время и появляться в этом кошмарном неуправляемом обществе, где туристов преспокойно обдирали на большие суммы каждый уик‑энд.

Вскоре появился новенький, мальчик не старше семнадцати лет, на десять лет младше меня, но взрослый не по годам. В отличие от большинства, он был нормальным, с бледным лицом и чёрными глазами, лишёнными всякого выражения. Он прибыл с Мальты, где получил образование у католических священников. Он свободно владел английским, знал латынь и греческий и никогда не испытывал никаких угрызений совести. Он прибыл сюда, поскольку, взбешённый бесконечными наказаниями, налагаемыми на него святыми отцами, он взял кухонный нож и воткнул его в тело своего учителя, мгновенно убив его. Ударившись в бега, он покинул Мальту и укрылся сначала на Берберийском побережье, где служил мальчиком для удовольствий в доме для содомитов, а потом сел на корабль, который случайно направлялся в Нью‑Йорк. Но поскольку за его голову была назначена цена, он избегал иммиграционных постов Эллис‑Айленда и направился в Грейвсенд Бей.

Мне нужен был кто‑то, кто мог исполнять мои поручения днём; ему нужны были мои изобретательность и навыки, чтобы вытащить нас отсюда. Он стал моим подчиненным и представителем во всём, и вместе мы продвинулись от потрошения рыбы до богатства и власти над половиной Нью‑Йорка и даже более того. И по сей день я знаю его исключительно как Дариуса.

Но если я учил его, то и он учил меня, избавляя меня от моих старых глупых убеждений, приучая поклоняться только одному истинному божеству, которое меня никогда не подводило.

Проблема с моей невозможностью выходить в дневное время была легко решена.