— Понятия не имею.

— Сын Готорна писал, что в последние годы жизни Мелвилл был убежден: Готорн «всю свою жизнь хранил некий важный секрет». А я в еще большей степени убежден, что это относится и к Э. И. Лоноффу. Такой подход объясняет многое. В том числе его творчество.

— А разве его творчество нуждается в каких-то объяснениях?

— Вы сами сказали: его не читают.

— Ну, если вдуматься, то никто никого не читает. А с другой стороны, для вас, полагаю, не тайна, как жадна публика до любых секретов. «Объяснения» посредством биографии обычно только ухудшают дело — привносят эпизоды, которые не соответствуют действительности и ничего не проясняют эстетически — не проясняли бы даже и соответствуя.

— Отлично вас понимаю, — воскликнул он, явно готовый отбросить любые мои аргументы, — но циничный подход мешал бы мне добросовестно делать свою работу. Забвение художественной прозы Лоноффа — позорный факт нашей культуры. Таких фактов много, но этот я могу попытаться устранить.

— И вы хотите смыть позор, открыв страшный секрет его юности, объясняющий всё. Полагаю, страшный секрет связан с сексом.

— Вы очень проницательны, — сухо ответил он.

Тут надо было бы снова повесить трубку, но он разбудил во мне любопытство, желание понять пределы его нахрапистости и самодовольства. Прямо не объявляя войны, он твердо двигался вперед, его голос ясно указывал на готовность к бою, он словно повторял меня на той же стадии развития. Казалось, Климан копировал (или, что еще больше соответствовало ситуации, сознательно высмеивал) мой стиль движения к цели в те времена, когда на старте стоял я. Все то же самое: бестактная категоричность бурлящего соками жизни молодого самца, ни грана сомнения в точности своих выводов, слепая самоуверенность и окрыляющее сознание посвященности в самое важное. Жесткость императива. Готовность преодолеть любое препятствие. Величие великих дней, когда не отпугивает ничто и ты всегда действуешь правильно. Впереди цель, ты атакуешь, и всегда прав, прав только ты, ты один. Неуязвимый мальчик чувствует себя мужчиной и рвется на сцену в страстном желании сыграть главную роль. Что ж, пусть играет. Расхлебывать-то ему.

— Ну не будьте же так враждебны, — говорит он, но в голосе не слышно озабоченности. — Позвольте мне растолковать вам всю значимость этой истории в том виде, как она мне представляется, проясняя случившееся с ним, писателем, после того, как он оставил Хоуп и начал жить с Эми Беллет.

Слова «оставил Хоуп» вызвали у меня разлитие желчи. Я понимал его: бескомпромиссность, резкость, разъедающий вирус сознания своей правоты (он, видите ли, снизойдет до объяснений), но все это еще не означало, что я должен ему доверять. Что кроме слухов и сплетен стояло за этим «оставил Хоуп»?

— Это тоже незачем объяснять, — сказал я.

— Основанная на документах критическая биография способна воскресить память о Лоноффе и вернуть ему должное место в литературе двадцатого века. Однако его дети не хотят со мной разговаривать, его жена — чемпионка Америки среди долгожителей, у нее альцгеймер, разговаривать она не в состоянии, а Эми Беллет больше не отвечает на мои письма. Я писал вам, но и вы не ответили.