— Какой скандал?

— Связанный с Лоноффом. Разве Климан вам не рассказывал?

— Конечно нет.

— Думаю, что «конечно да». Уж вам-то он хвастался тем, что известно ему одному, и теми плодами, которые принесет это знание.

На этот раз она не стала отрицать.

— Итак, вам известна вся эта история, — сказал я.

— Если вы не хотели услышать ее от Ричарда, то почему хотите услышать от меня?

— Не возражаете, если я к вам зайду?

— Когда?

— Прямо сейчас.

Повергнув меня в изумление, она спокойно ответила:

— Если хотите.

Я начал укладывать вещи — необходимо было подготовиться к отъезду из Нью-Йорка. Старался думать о том, чем займусь дома в ближайшие недели, как вздохну с облегчением, вернувшись к привычному ритму и отказавшись от дальнейших медицинских процедур. Никогда больше не допущу положения, при котором невыносимо болезненное желание восстановить свою полноценность будет определять любые мои шаги. Уложив вещи, я пошел в сторону Семьдесят первой улицы и сразу же оказался во власти безумного вожделения, явно не безобидного для мужчины, у которого между ног не прежний, нормально функционирующий половой член, сфинктер которого исправно контролирует работу мочевого пузыря, а всего лишь огрызок дряблой плоти. Некогда крепкий детородный орган напоминал теперь конец трубы, болтающийся где-то на краю поля, бессмысленную трубку, периодически выбрасывающую и разбрызгивающую вокруг воду, пока кто-то не догадается завернуть кран и перекрыть эту чертову струйку.

Перед моим приходом она листала «Нью-Йорк таймс», выискивая все, что относилось к выборам. Газетные страницы были раскиданы по прихотливым оранжево-золотистым узорам чуть потертого персидского ковра, а на лице у нее виднелись следы настоящего горя.

— Жаль, что Билли сегодня не с вами, — сказал я. — Трудно справляться в одиночку с таким тяжелым разочарованием.

— А мы так надеялись на победу, — вздохнула она, беспомощно пожимая плечами.

Пока я шел к ней, она сварила нам кофе, и теперь мы сидели друг против друга возле окна в черных кожаных парных имсовских креслах и молча прихлебывали из чашек. Молчание подчеркивало неуверенность. Подчеркивало непредсказуемость. Маскировало стеснение. Во время прежних визитов я не заметил, что в их квартире живут две кошки, и теперь углядел их, только когда одна бесшумно вспрыгнула к Джейми на колени и та принялась мягко ее поглаживать, предоставляя мне возможность наблюдать за ними и молчать. Невесть откуда появившаяся вторая сразу же стала тереться о босые ноги Джейми и вызвала (во мне) приятное ощущение, будто мурлыкает не она, а сами лодыжки. Одна была длинношерстная, другая — короткошерстная, и это не могло не изумить. Ведь именно такими стали бы котята, которых подарил мне Ларри Холлис, не расстанься я с ними по истечении трех дней.

В линялой голубой футболке и потертых мешковатых серых брюках, она, как и прежде, поражала своей красотой. А мы были одни, и я не только не ощущал себя человеком, способным вызвать благоговение, но и вообще утратил всякий статус, чувствуя лишь ее власть надо мной, странным образом усиленную тем, что сама она выглядела абсолютно раздавленной поражением Керри и пугающей зыбкостью, которую оно породило.

Теперь — в духе тех необъяснимых колебаний, что отмечали все мое поведение в Нью-Йорке, — я задавался вопросом, почему, собственно, так волнуюсь из-за биографии Лоноффа. Побывав у него в 1956-м, я уже больше никогда его не видел; письмо, которое я отправил, вернувшись к себе, так и осталось без ответа, что на корню зарубило, может, и теплившуюся надежду стать кем-то вроде ученика этого мастера.