— Можно взглянуть? — спросил я, так как она, похоже, ждала от меня этого вопроса.

— А тебе хочется?

— Конечно.

Спальня была очень маленькой. И дверца шкафа открывалась только наполовину, потому что дальше ее не пускал борт кровати. В шкафу болталась проволока, и, когда Эми дернула за висящий конец, под потолком загорелась тусклая лампочка. Первое, что я заметил среди примерно дюжины разных предметов одежды, было то платье, которое она соорудила из больничного халата. А на полу — аккуратно в ряд — стояла обувь Лоноффа. Четыре пары, все четыре носками вперед, все черные и поношенные. Четыре пары обуви мертвого человека.

— Они точно в том виде, какими он их оставил.

— И ты каждый день на них смотришь.

— Утром и вечером. Иногда чаще.

— Никогда не бывает жутковато?

— Нет, напротив. Смотреть на его обувь утешительно.

— А коричневой у него не было? — спросил я.

— Никогда не носил коричневой обуви.

— И ты надеваешь их? Стоишь в них?

— Как ты узнал?

— Каждый делал бы это. Такова человеческая натура.

— Это мои сокровища.

— Я тоже дорожил бы ими.

— Хочешь взять себе одну пару, Натан?

— Tti очень долго их хранила. И не должна их предавать.

— А я бы и не предала. Просто передала бы дальше. Не хочу, чтобы все пропало, если меня убьет эта опухоль.

— И все-таки, думаю, ты должна оставить их у себя. Ведь никогда не знаешь, как все обернется. Может, ты еще долгие годы будешь смотреть на них.

— Нет, Натан, думаю, я скоро умру.

— Храни все эти башмаки, Эми. Ради него, храни их там, где они сейчас.

Дернув за проволоку, она выключила свет и закрыла дверцу. Пройдя через кухню, мы вернулись к ней в кабинет. Я был вымотан, словно только что пробежал на предельной скорости десять миль.

— А ты помнишь, о чем говорила с Климаном? — спросил я ее теперь, после того как посмотрел на его обувь. — Помнишь, о чем ему рассказала в последний раз?

— Не думаю, чтобы я что-то ему рассказывала.

— Ничего не рассказывала о Мэнни, о себе?

— Не знаю. Не могу точно сказать.

— Ты дала ему что-нибудь?

— С чего ты взял? Он сказал тебе, что дала?

— Он сказал, что у него фотокопия половины рукописи романа Мэнни. Сказал, что ты обещала дать остальное.

— Я никогда не сделала бы этого, не могла сделать!

— Но, может быть, это сделала опухоль?

— О Господи, Боже мой, только не это!

На столе лежали разрозненные страницы, и, волнуясь, она начала теребить их.

— Это страницы романа? — спросил я.

— Нет.

— Но роман здесь?

— Сама рукопись у меня в сейфе, в Бостоне. А копия — да, здесь.

— Работу над романом тормозил сюжет?

— Откуда ты знаешь? — спросила она с тревогой.

— Ты так сказала.

— Правда? Сама не знаю, что делаю. Не понимаю, что происходит. Хочу, чтоб никто не дергал меня с этой книгой. — Затем, поглядев на зажатые в руке страницы, она весело рассмеялась: — Блестящее письмо в «Таймс». Настолько блестящее, что они его даже не напечатали. Да мне и наплевать.

— Когда ты его написала? — спросил я.

— Несколько дней назад. Может, неделю. Они напечатали статью о Хемингуэе. Год назад.