Илюшин спустился до середины лестницы, перегнулся через перила, и тут же негромко скрипнула верхняя ступенька; он поднял голову, и скрип раздался на нижней. На лестнице не было ни одной живой души.

Макар уже ничему не удивлялся.

Говоря себе о том, что каких только фокусов не выделывает старое дерево, он вернулся к загадочной двери, взялся за ручку и осторожно потянул ее на себя, ожидая, что дверь окажется закрытой. Но та подалась так же легко, как и дверь в его собственную комнату, и Макар шагнул внутрь, напрягшись, не зная, чего ожидать и что сказать тому, кто плакал внутри.

Все-таки ему пришлось удивиться еще раз.

Он стоял в пустой комнате, в которой возле стены лежал опрокинутый набок стул, а на стуле – небрежно брошенная выцветшая тряпка, бывшая когда-то шелковым женским платьем.

Глава 2

Эля накрывала на стол, с нетерпением ожидая появления гостя. Постоялец явился накануне, ни с кем не успел познакомиться, лишь помылся и, как пренебрежительно сказал Эдуард, «завалился спать». Она даже хотела пройти поздно вечером мимо его комнаты – просто так, посмотреть, как из щели выползает узенькая полоска света, – но вовремя вспомнила, что с той поры, как мать поменяла двери в доме, все полоски света остались плотно заперты в своих комнатах.

Она провела рукой по белой скатерти, вдыхая приятный запах свежевыглаженной ткани, и наклонилась, чтобы украдкой принюхаться. Ей нравились запахи, но не парфюмерии и даже не цветов – нет, Эля любила запахи домашние и чуточку смешные, вроде щекочущего нос запаха крышки от старого чайника со свистком, который она отстояла, не дала выкинуть, или уютного запаха глиняного горшка, в котором когда-то росла герань, но засохла, а горшок с землей так и остался стоять на подоконнике в ее комнате. Мать сердилась, требовала выкинуть «гадость», а для Эли это была вовсе не гадость.

Ей показалось, что она слышит шаги в коридоре, и Эля немедленно выпрямилась, чтобы никто не заподозрил ее в таком глупом занятии, как обнюхивание скатерти. Леня с Ларисой безжалостно высмеяли бы ее, с них станется и поупражняться в остроумии при госте, а Эля отдавала себе отчет в том, что состязаться с ними она не может. Не умеет. Иногда ей удавалось взглянуть на себя и на брата с сестрой отстраненно, и в таких случаях она всегда восхищалась тем, как быстро они соображают, как легко перебрасываются колкими репликами, которые, казалось, им не нужно было даже придумывать – те возникали будто из воздуха. А у нее, Эли, слова никогда не возникали из воздуха – нет, они давались с трудом, иной раз приходилось вымучивать их, и все равно получалось не то, что хотелось сказать. Так что она в очередной раз убеждалась в справедливости слов матери, после каждой неудачной фразы дочери сочувственно прибавлявшей: «Опять кто-то напрасно не промолчал».

Дверь в столовую распахнулась, Эдуард просунул внутрь прилизанную голову и оглядел комнату хитрыми глазами.

– Этот не приходил? – спросил он, не считая нужным поздороваться.

– Нет, не приходил. – Эля подчеркнуто медленно переставила чашки, повернулась к плите, на одной конфорке которой жарилась яичница, на другой – ветчина, а на третьей – омлет. – Будешь завтракать?

– А как ты думаешь? Или ты надеялась все утро провести здесь одна?

Эля испуганно взглянула на него, пораженная тем, что брат так легко разгадал ее мысли, и Эдик довольно рассмеялся.

– Дурочка ты у нас, – почти ласково сказал он, проходя в столовую и усаживаясь в кресло возле окна, – все у тебя на лице написано.

Эля сделала два шага к подвесному шкафчику, в котором хранились специи, и замерла, рассматривая свое лицо в помутневшем стекле.