Ну вот наконец и копии готовы. Главный судья посыпал поверх чернил песочком, нотариус пан Рекшинский печатью скрепил.

- Punctum! - заметил главный судья. - С этим теперь тоже покончено. Можно, стало быть, выпить и магарыч.

Нынче каждое новое дело получает свой номер, а когда-то также после каждого решенного судебного дела судьям полагался магарыч. Эх, как постепенно все портится! Надо сказать, сам староста тоже был любителем таких «процедур», а потому, поднявшись из своего кресла и направляясь к выходу, он весело бросил Каспереку:

- Так вы в самом деле сегодня приказали вымыть все винные бочки? Или, может, осталась одна-другая, в которой уцелело и кое-что другое, кроме осадка?

Касперек промолчал. Тогда староста шутливо хлопнул его по плечу.

- Что ж вы молчите? Скажите что-нибудь!

Но Касперек и на это не отозвался ни словом, только пошатнулся, словно сдвинутый с места чурбак. Он уже, видно, успел окоченеть. Зрачки глаз его расширились и, не мигая, уставились на старосту. Словом, мертв был Касперек. Члены городского суда в замешательстве переглянулись. Только Катарина оживленно вскричала:

- Вот видишь, староста, видишь? А ты говорил: господь бог плохой свидетель. Не вызывали его, так он сам пришел. Вот держи теперь перед ним ответ!

А у бедного старосты от страха так дробно клацали зубы, что ему было не до разговоров с богом.

Весть о случившемся быстрее пожара пронеслась по городу. Под вечер об этом знали уже и в соседних селах - Обгарт, Гнездо. «Это божий приговор был!» - переговаривались люди. «А, - отмахивались безбожники, - самый обычный удар его хватил - только и всего!»

С горестной вестью помчался к жене Касперека гайдук городской управы. «Захватите с собой и покрывало, чтобы было завернуть во что усопшего». Десятский Мацко побежал к кладбищенскому сторожу за ручным катафалком, а сына своего Дюри послал к кантору, чтобы тот приказал ударить в заупокойный колокол.

Ученый человек, кантор Мелихар Топовский, узнав о случившемся, сразу же послал звонаря на колокольню, но увы! - святой колокол не издал звука, потому что, стоило звонарю всего лишь один раз ударить по нему языком, как колокол лопнул и онемел, словно говоря: «Нет уж, не стану я вам этого Касперека оплакивать!»

А Мацко, когда тащил на себе катафалк-носилки, на которых обычно несут гроб, по дороге споткнулся на малом мостике, где кверху торчала плохо прибитая доска. Сам свалился, и носилки полетели в ручей, который после наступившего снегопада 28 февраля 1718 года сильно разлился и по большой воде мигом утащил носилки на своих разбушевавшихся волнах. Вот и носилки, выходит, сбежали от покойника, как бы желая сказать: «И мы тоже не понесем этого вашего Касперека».

Ужас охватил людей после всех этих знамений. Жена Касперека, прибежавшая на горестную весть во двор городской управы, тщетно умоляла, заламывая руки, отнести тело ее покойного мужа домой - никто не смел и пальцем пошевелить: если уж неживые предметы отказываются служить покойнику, где ж там живому человеку смелости набраться?

- Не сердитесь, пани Касперек, но дураков нету ни за что, ни про что жизнь свою отдавать.

Мария отерла слезы с красивых очей, презрительно надула дивные уста.

- Так что ж, во всем Лубло не сыщется ни одного настоящего мужчины?

При этих ее словах вперед вышел сам городской староста и, горделиво выпятив грудь, возмутился:

- А я на что, Мария Яблонская? Если хочешь что-то, мне скажи.

Мария бросила на Любомирского благодарный взгляд. И кровь у старосты забушевала! Если уж так сладка погибель, так она большего стоит, чем грядущее спасение в раю.

- Распорядитесь, милостивый государь, - отвечала Мария, - чтобы тело моего супруга отнесли домой.