Паскуале. Да быть не может?! Дай-ка взглянуть. (Берет из рук Раффаэле семьсот тридцать лир). Те самые. Невероятно! (Засовывает к себе в карман.) Не огорчайся, Рафе, и иди по своим делам.

Раффаэле. Но сперва вы взгляните, не угодили ли к вам в карман мои две тысячи?

Паскуале. Конечно. Сейчас, сейчас посмотрю. После того, что случилось с тобой… (Роясь в карманах.) Нет, Рафе, пусто.

Раффаэле (не имея никакого желания оставаться в дураках.) Ну ладно, пошутили, и хватит. Я же видел.

Паскуале. Что ты видел?

Раффаэле. Две тысячи, когда они лежали на столе.

Паскуале. А потом?

Раффаэле (вне себя). А потом они исчезли!

Паскуале. А разве моя сдача не исчезла?

Раффаэле (в отчаянии, взывая к справедливости). Но ведь потом она появилась!

Паскуале. А твои две тысячи больше не появились. На кого же ты злишься? У меня пропадает уйма всякого добра, и то я молчу. Разве не исчезают у меня галстуки, платки, полотенца… простыни?.. Яичница с макаронами пропала!.. Дыню, которую я, вернувшись, домой, положил па балкон, я больше так и не видел!

Раффаэле (теряя терпение, словно правда на его стороне). Далась вам эта дыня! Каждый раз ее поминаете…

Паскуале. А ножницы? А перочинный ножик? А пара моих самых лучших желтых туфель?.. Даже шляпа, и та исчезла!:

Раффаэле. Ох, да чего там все это перечислять! Лучше скажите прямо, к чему вы клоните?

Паскуале. Ни к чему, Рафе. Я хочу только сказать — заруби себе это на носу, — что две тысячи исчезли. Разбирайся с призраками сам.

Раффаэле (смирившись). Ну ладно… (С угрозой.) Я ухожу. (Направляется к входной двери.) Боже мой, что же это творится! Призраки хватают у такого бедняка, как я, две тысячи лир… они исчезают, и больше я их не вижу… До чего же мы дожили! Это значит вовсе не иметь совести. Призрак этот — просто мошенник, свинья, а не призрак… Вот вы кто! (Ворча, уходит через входную дверь.)

Паскуале (смотрит па нее и говорит после паузы). Мари, можешь ты мне сказать, что с тобой?.. Если ты недовольна, если ты на меня сердишься, то не лучше ли нам сесть и поговорить?

Мария (не удостаивая его даже взглядом). А в твоих ли это интересах? (Садится возле стола.)

Паскуале. Ну разумеется, в моих, но и в твоих тоже. Я, милая моя, ничего от тебя не скрываю. Все выкладываю начистоту. За исключением, понятно, некоторых моих сомнений, кое — каких планов, которые я сам считаю сумасбродными и которые должны заботить только меня. Я понимаю, что это плохо. Плохо, потому что, если бы у меня хватило смелости поделиться ими с тобой, мне было бы куда легче, я был бы спокойнее, был бы более уверен в себе.

Мария. Ну, так что ты хочешь сказать мне?

Паскуале. Я? Это ты должна была бы сказать мне кое-что. Прежде всего, на кого ты сердишься? Жизнь у нас трудная, Мария. В один прекрасный момент мы начинаем это понимать, начинаем думать, и нередко нам приходит в голову совсем не то, что нужно. Особенно часто так случается в браке… «Еще неизвестно, как посмотрит на это жена»… «Еще неизвестно, как посмотрит на это муж»… «Почему ты это сделал?» Не проще было бы сесть и спокойно потолковать: «Изволь объяснить, почему ты поступаешь так-то и так-то?» Все выясняется, и жизнь идет своим чередом. Но заговаривает гордость: «Я главный в семье»… «Нет, я»… «Пусть первым заговорит он»… «Нет, первой пусть заговорит она»… Вот так отношения портятся, супруги начинают друг от друга отдаляться, потом возникает взаимное раздражение… Потом ненависть, Мари… Ведь кое-что я могу далее понять — женскую гордость, например, — но ты замкнулась в себе, словно улитка в раковине.