— Не скажет, — сказал я. У меня заболел живот.

— И ты тоже не скажешь, — через несколько минут сказал Эд.

День клонился к вечеру, вокруг нас собиралась мгла.

— Не скажу, — сказал я.

Он поднялся и похлопал меня по ноге, выходя из комнаты:

— Мне пора. Сегодня я ужинаю у своего двоюродного брата. До завтра.

Я дождался, пока хлопнет дверь, ведущая в прихожую. Потом встал, испытывая головокружение и слабость. Еле передвигая ноги, я пересек гостиную и вышел в коридор, намереваясь подняться к себе. И чуть не споткнулся о Морриса. Он сидел посередине лестницы, положив руки на колени, на лице — непроницаемая пустота. Он был одет во все темное, и в наступающих сумерках выделялось бледное пятно его лица. У меня сжалось сердце, когда я увидел его. От неожиданности я остановился и так и стоял, возвышаясь над ним. Он смотрел на меня снизу вверх, и лицо его выражало, как всегда, чуждый и невозмутимый покой.

Значит, он слышал и все остальное, включая угрозу Эдди убить его, если он проговорится. Хотя я сомневался в том, что Моррис понял, о чем шла речь.

Я обошел его и закрылся в своей комнате. Там я, не раздеваясь, как намеревался, забрался на кровать. Комната тут же поплыла и закачалась. Скоро меня затошнило от морской болезни, и пришлось спрятаться под одеяло с головой, чтобы отсечь это бессмысленное, дезориентирующее движение внешнего мира.

На следующее утро я первым делом схватился за газеты, ожидая найти там информацию об аварии: «В результате нападения с виадука маленькая девочка находится в коме». Но ничего подобного в новостях не было.

После обеда я позвонил в больницу и сказал, что ищу пострадавших после аварии на трассе 111 — той, где машина съехала с дороги и разбилось лобовое стекло. Мой голос дрожал и прерывался, и женщина на другом конце провода стала расспрашивать — зачем мне это надо, кто я такой? И я повесил трубку.

Через несколько дней я сидел в своей комнате, ощупывая карманы вельветовой куртки в поисках начатой упаковки жвачки, и неожиданно мои пальцы нащупали плоский квадратик гладкого скользкого материала вроде тонкого пластика. Я вытащил его на свет и уставился на фотографию Минди Акерс, трогающей себя за промежность. У меня внутри все сжалось. Я открыл верхний ящик тумбочки, сунул туда фотографию и с грохотом захлопнул ящик. От одного вида этого снимка мне стало трудно дышать. Я сразу вспомнил, как «вольво» врезалась в дерево, как выпрыгнула из нее женщина, зажимая варежкой глаз, с криком: «Боже мой, Эми!» К тому времени мои воспоминания о происшествии потускнели. Иногда мне казалось, что по лицу блондинки текла кровь. А иногда я представлял себе, что окровавлено было треснувшее лобовое стекло, лежавшее на снегу. Еще мне казалось порой, будто я слышал тоненькое повизгивание ребенка, кричащего от боли. Этот образ, хоть и слуховой, был особенно навязчивым. Кто-то кричал, я не сомневался в этом; кто-то еще, кроме женщины. Может быть, я сам.

С того дня я не хотел иметь ничего общего с Эдди, но не мог от него отвязаться. На уроках он садился рядом со мной и писал мне записки. Мне приходилось отвечать на них, чтобы он не подумал, будто я избегаю его. После школы он приходил ко мне домой без предупреждения, и мы вместе сидели перед телевизором. Он приносил с собой шашки и расставлял их на доске, пока мы смотрели комические шоу. Теперь я понимаю — или догадывался уже тогда, — что он сознательно держался рядом, следил за мной. Он знал, что нельзя упускать меня, что, если мы не будем напарниками, я буду поступать так, как захочу, и могу признаться. Еще он знал, что я слишком слаб и не сумею сам положить конец нашей дружбе — ведь мне не хватало силы воли не открыть ему, когда он звонил в дверь.