Он пытается вырвать у меня свою руку, но я крепко ее держу. Ужасные звуки приближаются.

«Почему они все летят сюда?»

Саския в панике.

Я тоже об этом думаю, и у меня, пожалуй, есть одна идея.

«Не знаю, что означает твое пребывание в гробу, — говорю я, — но держу пари, что твое появление здесь вместе со мной — это тревога, которую бьет твой дух. Может быть, ты должна воссоединиться со своим телом. А может, это именно то, чего они не хотят больше всего».

«Ну и как мы узнаем, чего все-таки они хотят?»

«Никак. До тех пор пока не попробуем».

— Помоги мне перевернуть гроб, — говорю я Джексону. — Вдруг нам удастся открыть его снизу?

Он снова пытается выдернуть свою руку из моей. И на сей раз это ему удается.

— Занимайся этим сама! — кричит он.

Он отходит в дальний угол комнаты и начинает разгребать проволочную траву.

— Если не поможешь мне, когда закопаешься, все с тебя сброшу, — обещаю я ему. — А потом начну орать, завывать, махать руками — в общем, делать все, чтобы привлечь сюда пиявок.

— Ты что, ненормальная?

— Я же сказала: помоги мне.

— Ты что, не поняла? Я же сказал…

— Ты теряешь время.

Джексон обжигает меня взглядом, полным ненависти. Он понимает, что я не собираюсь отступать и что ему ничего не остается, кроме как помочь мне. Но все это ему сильно не нравится.

— Черт бы тебя побрал! — цедит он сквозь зубы.

Но звучит это как-то неубедительно. Он подходит к гробу. Мы подсовываем руки под него, ищем, за что бы зацепиться, и наконец находим. Похоже, что дно у гроба плоское.

— На счет «три»! — командую я.

Я считаю до трех, и мы делаем рывок.

Ничего.

— Вот видишь? — говорит Джексон. — Ну, можно теперь наконец…

— Не трать зря силы, — советую я. — Давай еще. Раз. Два…

Судя по силе звука, пиявки уже почти у стен разрушенного дома.

«Боже мой, они совсем близко!» — говорит Саския.

«Не мешай мне».

«Прости».

Кажется, руки сейчас выскочат из суставов — так я напряглась. И когда я уже совсем было собираюсь сдаться, гроб начинает подаваться. Сдвиг настолько незначительный, что боюсь, не показалось ли мне. Я цепляюсь за этот проблеск надежды и в то же время отказываюсь верить.

— Давай. Постарайся. Еще, — шепчу я Джексону.

Он даже не отвечает. Ему не нужно отвечать. Мы оба теперь чувствуем, что дело сдвинулось с мертвой точки. Так бывает, когда увязнешь в трясине ногой и тебе ее не вытащить, как ни стараешься. Охватывает тихая паника, но вдруг появляется нечто, всего лишь намек на надежду, а потом все меняется. Трясина ослабляет свою хватку, и ты вдруг свободен.

Вот то же самое и с гробом. Еще минуту назад нам казалось, что с таким же успехом мы могли бы попытаться сдвинуть глыбу весом в десять тонн. А теперь такое впечатление, что то, что нам мешало, возможно какой-то клей, исчезло, и оказалось, что сам по себе гроб почти ничего не весит. Теперь такое чувство, что раньше мы ломились в открытую дверь. Гроб переворачивается. Я вижу, как тело скатывается с покрывала, смещается к той боковине гроба, которая сейчас ниже. Мы с Джексоном тоже теряем равновесие и падаем вместе с гробом. Он ударяется о край каменного постамента, на котором стоял, и стекло дает трещину.

И все это время мы слышим этот напоминающий скрип ногтя по школьной доске звук — крик пиявок.