— Пусть, — покорно согласился классный руководитель.

— Пронину надо снизить оценку за поведение, — требовал Багаров, — он в начале этого месяца на Анну Васильевну обиделся, а к моим урокам стал относиться с прохладцей.

Все рассмеялись.

— Да, да, — Багаров откинулся на спинку стула. — И потом у него неуверенность в своих силах и упрямство! Он затвердил: «Я к химии неспособен», и хоть бы ему что. «Да подождете», — говорю. — «Нет, чего же ждать, я к химии неспособен».

— Да, но при чем тут неуверенность в своих силах и оценка за поведение? — резонно возразила Рудина.

— Вполне согласен, — поддержал ее Яков Яковлевич, — при чем?

— Представьте, Брагин заявил: «Вы портите мне четверть, вы каменная». Как вам это нравится? — жаловалась Капитолина Игнатьевна Боковой.

Сергей Иванович взял в руки журнал своего класса. Он особенно любил этот день, любил вот так, открыв журнал, различать за шеренгами отметок лица и характеры. У каждого свой.

Проставив отметки, Кремлев вышел из учительской. В коридоре уже висела свежая стенная газета. Во всю ширь ее, на алой ленте надпись: «На пороге нового года». В глаза бросились заголовки: «Я буду впервые голосовать». «Мечты вслух». На видном месте красовалось стихотворение, посвященное Серафиме Михайловне:

«Это кто же поэт?»— полюбопытствовал Сергей Иванович и широко открыл глаза от удивления: под стихотворением стояла подпись: Анатолий Плотников.

…К восьми часам вечера, кануна нового года, в школу стали сходиться учителя и их семьи.

В актовом зале расставили стулья вдоль стен. Корсунов подсел к роялю и начал играть вальс.

Географ Петр Васильевич, подскочив к «француженке», пророкотал:

— Р-разрешите пригласить…

Капитолина Игнатьевна милостиво улыбнулась и поднялась. На ней было яркозеленое платье с огромной серебряной брошью в виде бухарского щита.

Розовощекий Анатолий Леонидович закружился в вальсе — с высокой седой женой географа. Немного по-старомодному, подскакивая, танцевал Волин с супругой. Ее волосы подобраны на затылке так, что походят на широкий гладкий гребень. В уголке зала сидит Бокова с сыном, — он получил отпуск на две недели. У него точно такие, как у Серафимы Михайловны, живые карие глаза на смуглом лице, небольшие губы, немного вздернутый нос.

— Хорошо у вас, мама, дружно, — прошептал он на ухо матери.

— На том стоим!

— Мама, мы вместе поедем, — обязательно! Я тебя до самой Москвы провожу, а сам дальше, в училище поеду.

— Вот и замечательно, Сашенька!

— А сердце неспокойно, скажи откровенно, неспокойно? — допытывался он, заглядывая ей в глаза.

— Неспокойно, — признается мать.

Яков Яковлевич, решительно сняв и снова надев очки, подхватил Рудину, и они понеслись по залу.

Корсунов все играл и играл, откинув голову назад, приподняв вверх улыбающееся лицо.

Люся в длинном платье мышиного цвета, с рядом пуговиц на спине от шеи до талии, сидела возле мужа со скучающим видом.

Кремлев подвел к стулу Лукерью Ивановну в длинной до пола юбке и теплом пуховом платке на плечах, посадил ее радом с Фомой Никитичем.

— Жизнь, уважаемый Сидор Сидорович, свое играет.

— Факт, — степенно соглашается Савелов, да к тому же у нас тонкое производство, — повторил он свою любимую.

Анна Васильевна и Сергей Иванович отошли немного в сторону, к большому окну; мороз разрисовал стекло пальмами.