|
Как в водевиле, как в сказке, где к мышке-норушке по очереди стучатся лягушка-квакушка и зайчик-побегайчик. Сначала постучался Лева, за ним Таня. Но где же им еще быть? Виталик жил один, у остальных дома — родители, а «отель» было слово совершенно из иностранной жизни. Они сидели у Виталика, как в крепости. Таня — как волоокая царевна, Лева — как Чайльд Гарольд, угрюмый, томный, Виталик — как мышка-норушка, хозяин теремка, хлопотливый и немного испуганный. Не ходили в школу, не выходили за продуктами, как будто, если выйдут во двор, их схватят.
К Тане приходил Илья, а к Леве — Кутельман. Как всегда, будто перепутали, кто чей ребенок. Дядя Илюша сказал: — Ну, Танька, это был твой бенефис!.. А насчет мальчика того погибшего — плачь, Танька, реви. А вот когда наплачешься, у тебя начнется настоящий роман. Если бы это сказала мама, Таня бы ее не простила… Она и так ее не простила! А Илья сказал — она задумалась. И тут же, не отходя от двери, поняла: дядя Илюша прав, она хочет горевать, но любить все-таки хочет живого человека. — А домой-то когда вернешься, блудная моя?.. Танька?! Что мне им сказать? — спросил Илья как-то даже восхищенно, словно позавидовал, что она им все высказала. — Лева вернется домой, а мне некуда возвращаться. — Ладно. Еда под дверью. А деньги я под дверь подсунул, — отозвался за дверью дядя Илюша. — Смотри, рубли по полу ползут… Лева сказал — не возьмем ни за что, а Виталик взял, купил три бутылки «Изабеллы». Кутельман тоже беседовал с Левой через дверь. Все беседы были через дверь и с едой в газетных пакетах — посланцы, уходя, Фирины котлеты оставляли под дверью, как будто Лева с Таней были дикие звери в клетке, к ним нельзя зайти и можно только просовывать еду через прутья. Алена с Аришей таскали еду из дома, и Таня три раза в день делала яичницу со всем, что близнецы могли запихать в карманы. Кутельман Таню не позвал, а сама она не вышла — лежала на Светланиной кровати и думала — папа никогда не простит ей, что Лева отказался от математики. Они вообще все время проводили на огромной Светланиной кровати, лежали втроем, разговаривали, как эпикурейцы, лежа. Алена с Аришей приходили, валились рядом, лежали впятером, разговаривали, Лева иногда забывался, не замечая, что разговаривает один, но ведь он всегда говорил, а они слушали… Социализм на последнем издыхании, мы должны переходить к рыночной экономике… СССР находится между Востоком и Западом, поэтому буржуазная демократия неизбежна… В российской истории все повторяется, существуют циклы, любое движение протеста заканчивается реакцией… Народ нужно просвещать… Лидера нет, не старикашки же эти… Нужны личности, вот Ленин… Пусть идея дурная, но интеллект, и рядом с ним личности, Троцкий… — Ага, настоящих буйных мало, вот и нету вожаков… Тебе не надоело: «декабристы разбудили Герцена, Герцен развернул революционную агитацию…», и всегда «страшно далеки они от народа», то есть узкий круг столичных умников типа тебя мечтает о демократии, а народу пофигу… — сказал Виталик. — Зря Ленин вас выпустил из-за черты оседлости, вам, евреям, только бы где-нибудь революцию сделать… Может, тебе революционером стать? За революцию не получишь Нобелевскую премию… Иди, Левка, в науку, в физику, как всякий порядочный еврей… — Левка, у тебя правда с математикой все?.. — спросила Ариша сочувственно, как будто математика — девушка, с которой у Левы была любовь. Кто из них кого бросил — неизвестно, но все равно плохо, так долго были вместе… — Нет, я не Гриша Перельман, я другой, — продекламировал Лева. |
