— Да, — подтвердил Альфред. — Он лечил меня всю мою жизнь.

— А еще он все эти годы был моим близким другом. Скажите мне, что, он тоже «мерзкий»? В Ревеле не найдется человека, который трудится усерднее его. Когда вы были младенцем, я собственными глазами видел, как он работал день и ночь, пытаясь спасти вашу матушку от туберкулеза. И мне рассказывали, что он рыдал на ее похоронах.

— Доктор Апфельбаум — неплохой человек. Он всегда хорошо о нас заботится… и мы всегда ему за это платим, между прочим. Да, попадаются и хорошие евреи. Я это знаю. Я ничего плохого не говорю о нем лично — лишь о еврейском семени. Нельзя отрицать, что все евреи несут в себе семя ненавистной расы и что…

— Ах, опять это слово «ненавистный»! — перебил директор Эпштейн, изо всех сил пытаясь сдержаться. — Я так много слышу о ненависти, Розенберг, но ничего не слышу о любви! Не забывайте, что любовь — вот сущность веры Христовой. Любить не только Бога, но и ближнего своего, как самого себя. Неужели вы не видите некоторого противоречия между тем, что вы читаете у Чемберлена, и тем, что каждую неделю слышите о христианской любви в церкви?

— Господин директор, я не посещаю церковь каждую неделю. Я… перестал туда ходить.

— А как к этому относится ваш батюшка? И как бы он отнесся к Чемберлену?

— Мой отец говорит, что в жизни не переступал порога церкви. И я читал, что и Чемберлен, и Вагнер утверждают, что учение церкви чаще ослабляет нас, нежели делает сильнее.

— Вы не любите Господа нашего Иисуса Христа?

Альфред умолк. Он ощущал, что его обложили со всех сторон. То была почва зыбкая, ненадежная: директор всегда говорил о себе как о преданном лютеранине. Безопасно опереться можно было только на Чемберлена, и Альфред силился получше припомнить слова из книги:

— Как и Чемберлен, я чрезвычайно восхищаюсь Иисусом. Чемберлен называет его нравственным гением. Он обладал великой силой и мужеством, но, к несчастью, его учения были евреизированы Павлом, который превратил Иисуса в страдальца, человека робкого. В каждой христианской церкви есть картина или витраж с изображением распятия Иисуса. Ни в одной из них нет изображений могучего и мужественного Иисуса — Иисуса, который осмелился бросить вызов испорченным раввинам, Иисуса, который одной рукою вышвырнул из храма менял!

— Так, значит, Чемберлен видит Иисуса-льва, а не Иисуса-агнца?

— Да, — поддержал приободрившийся Розенберг. — Чемберлен говорит, что это трагедия — то, что Иисус появился в том месте и в то время. Если бы Иисус проповедовал германским народам или, скажем, индийцам, его слова оказали бы совершенно иное влияние.

— Давайте-ка вернемся к моему более раннему вопросу, — спохватился директор, который осознал, что избрал неверный курс. — У меня есть простой вопрос: кого вы любите? Кто ваш герой? Тот, кем вы восхищаетесь превыше всех прочих? Помимо этого Чемберлена, я имею в виду.

Мгновенного ответа у Альфреда не нашлось. Он долго медлил, прежде чем сказать:

— Гете.

И директор Эпштейн, и герр Шефер выпрямились в своих креслах.

— Интересный выбор, Розенберг, — заметил директор. — Ваш или Чемберлена?

— Нас обоих. И я думаю, что это выбор и герра Шефера тоже. Он хвалил Гете на наших занятиях больше, чем кого бы то ни было другого, — Альфред перевел выжидающий взгляд на учителя и получил утвердительный кивок.