Джордж перевел взгляд на огонь; пробило середину часа.

— В нашей работе, Эрик, мы имеем дело с железом, заклепками и свинцовыми болванками. Одним словом, с вещами материальными.

— Я знаю, Джордж.

— Но бывает так, что какой-нибудь рельс или другая металлическая деталь просто-напросто не хочет оставаться как ее положили. Искривляется, гнется, торчит не под тем углом. Ты слушаешь меня?

— Конечно.

— Знаешь, что мы в таких случаях говорим?

— Очень хотел бы знать, Джордж.

— Мы говорим, что материал живет собственной жизнью. Что в нем имеется чужеродная примесь. Позволь, я все-таки дам тебе джину с содовой. У тебя очень усталый вид. — Он подошел к буфету и, вернувшись со стаканом, дал его инспектору Килдэру, ласково поцеловав перед тем друга в макушку. Потом опять уселся в свое кресло. — Видишь ли, мы то и дело узнаем о материалах что-то новое. Но приходило ли тебе в голову, что при этом мы, может быть, открываем новые формы жизни?

— Как, например, электричество?

— Как всегда, в самую точку, Эрик. Эфир. Электромагнетизм. И тому подобное.

— Но это не то же самое, что Голем, Джордж.

— Думаешь? А я в этом не уверен. За последние годы столько появилось чудесных изобретений. Мы увидели столько перемен. Тебе не кажется, что Голем может быть одной из них?

Инспектор Килдэр встал с кресла и подошел к собеседнику.

— Стоит тебе задуматься о проблеме, Джордж, как ты начинаешь говорить очень любопытные вещи.

Он протянул руку и погладил друга по округлым бакенбардам.

— Я только хотел сказать, Эрик, что ты должен искать материальную причину.

Глава 46

30 сентября 1880 года.

Желудочное недомогание уложило меня в постель, но милая моя жена ухаживает за мной, как всегда, заботливо. Я собирался продолжить свои дела в Лаймхаусе, но бывают случаи, когда искусство вынуждено отступить перед жизнью.

2 октября 1880 года.

Жена застала меня за чтением репортажа в «Графике» о похоронах. Семья Джеррардов была предана земле на маленьком кладбище рядом с Уэллклоус-сквер. Я порадовался за них тому, что они обрели покой совсем близко от дома, где жили. Жаль, конечно, что нездоровье помешало мне присутствовать на церемонии. Я искренне скорблю об их кончине: ведь, покидая наш мир, они не имели возможности воздать должное моему искусству — просверк ножа, пульсация артерии, торопливый шепот признания остались, говоря словами лорда Теннисона, «безымянны и безвестны». Вот почему мне теперь опротивело это прозвание, Голем из Лаймхауса, — разве так должны величать художника?

4 октября 1880 года.

Сегодня утром ко мне в комнату вошла миссис Кри, держа в руках одну деталь одежды, и должен признаться, что в этот миг я потерял самообладание. Это был испачканный кровью шарф, который я не стал уничтожать после убийства Джеррардов; фонтан, бивший из сонной артерии, окрасил его в чрезвычайно насыщенный красный цвет, и я решил сохранить эту ткань на память. Я спрятал шарф в гипсовую голову Уильяма Шекспира, стоящую на постаменте в нашем вестибюле, и был уверен, что никто его не обнаружит.

— Что это такое? — спросила она меня.

— Кровь шла из носа. Больше нечем было утереться.

Она странно на меня посмотрела.

— Но зачем нужно было прятать это в бюст?

— Не в бюст, а в голову. Я вошел, когда ты играла на пианино, и мне не хотелось тебя тревожить. Вот и сунул туда. Но как ты нашла этот шарф?

— Эвлин разбила голову. Вытирала пыль и разбила.