— Я подумаю, выбор не очевиден. Не надейся. — Понимаю, что сорвалась, и, охладев, стараюсь воззвать к его разуму. — Но если всерьез, то имей, пожалуйста, в виду: люди меняются. Почему ты не хочешь взглянуть правде в глаза? Он спас наши жизни. Он помог Ангелу. Он рисковал собой. И к тому же, пока мы были в Школе, он показал мне все, что там происходит. О чем мы сами никогда в жизни не узнали бы.

— Уверен, все это он делал без всякой задней мысли. Уверен, он ни с кем ни в каком заговоре не состоит, ни за кем не следит и никому не докладывает о том, где мы, и что делаем вот в этот самый момент. Уверен, семь лет промывания мозгов и армейской муштры скатились с него как с гуся вода. Стоило только тебе ему подмигнуть.

— Ты гад! Ему всего семь лет. И я никому не подмигивала и не собираюсь. Ни тебе, ни ему. В отличие от тебя, у него и в мыслях этого нет.

Я никогда не видела Клыка таким злым. Губы побелели и плотно сжались в узкую полоску.

— Уверен, ты делаешь самую большую ошибку в жизни. Ари — убийца. Он ядовитая гадина. Он раз и навсегда изувечен так, как тебе даже в страшном сне не приснится. — Клык захлебывается от ярости. Но годы жизни под надзором, в подполье, вечные погони и преследования научили нас не повышать голос. Мы не орем даже сейчас, готовые испепелить друг друга. — Он нас всех под монастырь подведет и глазом не моргнет. И ты совершенно из ума выжила, если думаешь, что ему среди нас есть место.

Я заколебалась. Клык — моя правая рука, мой лучший друг. Надежней опоры у меня нет, не было и не будет. Он сам умрет, а меня спасет. И я, не задумываясь, хоть под поезд за него брошусь.

— Послушай, — медленно говорю я, растирая виски. — Я, действительно, думаю, что он изменился. К тому же он скоро умрет. Как эти сволочи говорят, срок годности ему выйдет. Но я не слепая, чтобы не видеть: его присутствие в стае всех наших заводит.

— Да неужто понимаешь? Ты, как я погляжу, догадлива.

Я снова вспылила:

— Я стараюсь найти компромисс. Дай мне подумать. А пока я глаз с него не спущу. Малейшее подозрение — и я сама собственными руками его порешу. Идет?

Клык вперился в меня в полном негодовании:

— С ума сошла. Он больше ни секунды с нами не останется. От него необходимо немедленно избавляться.

— Ему некуда больше деться. Вспомни, он нас спас и ради нас от всего отказался. Не возвращаться же ему назад на верную смерть. И потом, ему всего семь лет. Каким бы здоровым он ни казался. Он же погибнет.

— Плевать мне на это с высокого дерева. Собаке собачья смерть. «Вспомни»! Что еще ты мне вспомнить предложишь? А вот это ты сама-то помнишь? — Он рванул вверх рубаху, обнажив розовые полоски шрамов, оставленные когтями Ари. Клык тогда от потери крови чуть концы не отдал.

Я содрогаюсь от одного напоминания о том кошмарном дне.

— Я помню, — тихо отвечаю Клыку. — Но я не могу выкинуть его из стаи на верную смерть. Его или мороз убьет, или белохалатники порешат. Подожди, всего-то осталось совсем недолго до его… окончания срока годности.

Язык с трудом поворачивается эти слова произнести. «Выход на покой», «истечение срока годности» — лицемерное прикрытие простого и жестокого слова «смерть». Которое означает, что этот ребенок семи лет от роду не доживет до следующего дня рождения. А за те семь лет, что были ему отпущены, его только и делали что корежили и увечили.

Клык сильно толкает меня в грудь.

— Потише там!

Он нагибается. Лицо его вплотную приближается к моему.