А в квартире витал странный дух. Привычно орала черная тарелка радио на стене, привычно воняло сбежавшими щами, но люди вели себя иначе. Служащий Коленитюк встретился еще в коридоре. Как встретился, так сделал скорбное лицо, мгновенно ввинтился в дверь между висящими на стене велосипедом и детской ванной — в свою комнату.

Военный Зайцев при виде Пети сделал сухое лицо и тоже быстро ушел к себе. Даже не очень проницательному Пете было ясно — не хочет сказать обычного «здравия желаю». Его дочки всегда тепло беседовали с Петей, а младшая с ним безобразно кокетничала. «Драть некому», — ворчала всегда баба Кира. Теперь они так же мгновенно исчезли. Поторопилась из кухни и жена Запечного-старшего, утащила в комнату явно недоготовленный гуляш. Не будь всех «чудес» последних суток, Петя недоумевал бы. Теперь ему все стало очень ясно.

И еще один урок преподнесла Пете жизнь в этот вечер: подтверждение правоты и мудрости папы… Когда-то папа сказал: «Рабочие все же лучше нас… У интеллигенции всякие расчеты, условности… врут друг другу все время, лицемерят… А пролетарий тебе прямо скажет, нравишься ты ему или нет. И в беде поможет, не спрашивая, что ему за это отломится».

Вот и пролетарий Запечкин-младший, воровато озираясь, поманил Петю рукой. Был он небритый, в мятой засаленной рубахе, с ленивым и глупым лицом. Пролетарий говорил, распространяя ароматы вчерашнего перегара водки и свежевыпитого сегодня портвейна. Но, закуривая на лестничной площадке, пролетарий сипло прошептал, чтобы Петя берегся: приходил участковый, расспрашивал о Пете, о всяком разном. Особенно же интересовался, нет ли у Пети оружия и не ходят ли к нему какие-то странные люди. Петя так растрогался, что похлопал Запечного по плечу (потом, по врожденной брезгливости, старался незаметно оттереть руку).

Растрогаться-то Петя растрогался, но разумно рассудил, что бабка Кира — тоже пролетарский элемент, и зашел еще к ней — спросить самогончика. По сравнению с ароматами в комнате бабки Запечкин издавал просто райское благоухание.

— Да бери, бери… Тут по твою душу приходили. Участковый был, и еще один с ним, оттудова же.

— Расспрашивали?

— Не говори! Судом мне грозились, уголовное дело сварганить сулили, если показаниев не дам. А какие, говорю, я могу дать показания, если к нему и правда не ходит никто, кроме студентов? Если ни оружия я у тебя не видала, ни лихих людей в твоей компании?

Когда Петя выходил из зловонной комнаты самогонщицы, бабка Кира его перекрестила.

Папа и дед знали, что Петей «интересовались органы», но самих их никто не расспрашивал. Петя уже чувствовал, что все это означает для него: круг сужается. Его родственникам не верят, не берут их в игру. Папа опять печально вздыхал и намекал, что просидеть пару месяцев подальше от Ленинграда было бы очень разумно. Петя и сам склонялся к такому мнению… Несмотря на подписку о невыезде.

— Сдам завтра экзамен… Тогда.

— Завтра же и уезжай.

Но этого «завтра» не было ни у кого.

На перекрестии прицела

Выходя на улицу, Петя уже привычно проверил — нет ли на набережной Мойки всяких подозрительных людей. Вроде не было! Он зашагал к Дворцовой площади и мостам, часто оглядываясь, или смотрел в зеркальные стекла витрин: вроде и не обернулся, а видно, идут ли за тобой. Никто не шел.

Вовсю лезли из земли травы во всех парках и палисадниках. Птицы чертили высокое яркое небо. Уже на Университетской набережной, близ университета, Пете помахала рукой незнакомая девушка.