Пьяный Мингу, сын Хотуру, рубится с трезвым Юу, огребает палкой по лбу, хихикает, трёт шишку и упрашивает Юу остаться или взять его, Мигну, с собой. Юу снисходителен и ироничен — пытается подражать Ар-Нелю, но не говорит ничего по-настоящему злого — Мингу ему симпатичен и смешон.

Под навесом, где горят плошки и роится поющая мошкара, Хотуру пьёт с Эткуру, стараясь не смотреть на нетатуированное и открытое лицо Ви-Э, перебирающей струны тень-и рядом со своим господином. Улыбается умильно, почти заискивающе, говорит:

— Львёнок Льва, ты ведь и сам понимаешь, что мальчишкам нечего делать тут, в этой дыре, когда войны с Кши-На может и не быть… да и какие из кшинассцев трофеи! Хрупки, ломаются… не знаю, каким чудом ты взял такую — другим-то не везёт. Да ну! Прайд всегда смотрел на юго-восток — ты, Львёнок Льва, замолви слово там, в тени Престола, а? Возьмёшь ли его… на юг?

— Кши-На… гибкий клинок, — мурлычет Эткуру, гладя волосы и плечи Ви-Э, наплевав на обычаи и этикет Лянчина. — Для верной руки… Мы с кшинассцами весь мир уложим в пыль, если все будут блюсти договор… И твой сын… он мно-ого увидит… Такие победы… Ты пожалеешь о своём возрасте, брат!

— Рано, миленький, рано, — пытается предостеречь Ви-Э, но мало кому удавалось заткнуть Эткуру, когда он под газом. Глаза у Пятого Львёнка горят, он смотрит в темнеющие небеса, улыбается мечтательно.

— Видишь, Хотуру — я и северян могу убедить в чём угодно! Весь мир будет наш — истинная вера, совсем истинная, без лживых бредней всякой продажной дряни…

Хотуру пьёт, кивает. Вечер пахнет свежо и сладко, яблочным запахом весенних южных сумерек. Небо наливается лиловыми чернилами близкой ночи. Двор заполняют длинные тёмные тени, волки зажигают факелы, лица в мечущемся факельном свете становятся нежнее, бои похожи на танцы.

Дерутся и обнимаются. Пытаются выяснять отношения. Шутливые поединки заводят южан сильнее, чем северян — и южане не знают, что делать с этим возбуждением, у них нет опыта. Пытаются справляться, как могут.

Наш Олу, с отличным фингалом, украшающим одухотворённую страстью физиономию, прижал плечами к стене девочку с чёлкой, в проклёпанной сталью куртке, закрывающей грудь, как кираса, говорит жарко и умоляюще:

— Келсу, я… я тебя рабыней не считаю, ты не думай. И… не я тебя резал, это не против Завета… Я всех своих девок продам, раздам… честное слово… ради тебя…

Келсу не отталкивает его, но и только. Говорит с улыбкой печальной и циничной:

— Отпусти меня, Олу. Твои трофеи — товар: «Продам, раздам!» Знаешь, я хочу держаться подальше от братьев… лучше уж северяне. Лучше уж быть бесплотным, лучше всю жизнь жить одной, лучше не оставить ни детей, ни следа… но чтобы никто не предал.

Обветренная физиономия Олу кривится как от сильной боли.

— Прокляни меня Творец, я братьев не предавал, Келсу!

— Я не брат.

— Я тебя хочу!

— Это грешно. Это действительно грешно — называть себя братом, обещать луну с небес, ночью взять, а к утру корчить из себя праведника… Так и язычники не поступают.

— Я не знаю, как тебе доказать, — говорит Олу, и я вижу на его щеке блестящую влажную полоску. — Ты же не поверишь, что я не стал бы утром…

— Докажешь в бою… если не передумаешь, — режет Келсу и легко высвобождается из рук Олу. Уходит — и Олу с тоской смотрит ей вслед, а потом идёт пить: хозяева притащили шестой кувшин.

Медный удар гонга с храмовой башни встряхивает, как стакан холодной воды в лицо — долгий тягучий звук плывёт над всеми мирскими шумами, кажется, целую минуту.