запечатлеть в грубой, земной материи неземную одухотворенность этой хрупкой, целомудренной и... и страшной красоты, явившейся из бездны времен, как достоверно и подлинно, ни в чем не погрешив против истины и при этом не впав в тупой и примитивный реализм канонических «художественных» направлений, передать в камне фантастически прекрасный облик этой девушки!

Мозаика! - вдруг как по наитию свыше понял я. Лишь ей одной можно выразить невыразимое!.. Вот только какой материал избрать?.. Всю жизнь будешь искать подходящий, а все равно не найдешь...

Когда же вернется Гиллель?

Я стремился к нему, как к доброму старому другу.

И все же есть что-то загадочное в том, как за несколько дней этот совершенно незнакомый мне человек - собственно, я и говорил-то с ним один-единственный раз в жизни! - проник в мое сердце.

Да, вот еще: письма, «ее» письма - надо бы их спрятать получше. Мало ли что, а вдруг мне снова придется куда-нибудь... отлучиться - и, быть может, надолго...

Решено - заключу-ка я их в металлическую кассету, в ту самую, в которой уже лежит каббалистический манускрипт! Извлек из комода заветную пачку, и тут из нее выскользнула какая-то фотография... Видит бог, я не хотел смотреть, но было уже поздно...

С той же самой золотой парчовой шалью на обнаженных плечах, которая была на «ней» в первый раз, когда, словно порыв свежего весеннего ветра, ворвалась «она» в мою каморку, спасаясь бегством из студии Савиоли, смотрела на меня таинственно мерцающим взглядом моя знакомая незнакомка.

Невидящими глазами, чувствуя, как земля уходит из-под ног, читал я посвящение на фотографии - и ни слова не понимал, одно только имя:

«Твоя Ангелина»...

Ангелина!!!

Едва с моих губ сорвалось это имя, как в тот же миг сверху донизу разодралась завеса, скрывающая мою юность.

От внезапно нахлынувшей боли сердце судорожно сжалось и... перестало биться... Сведенные судорогой пальцы хватались за воздух, словно пытаясь найти точку опоры, - я стонал, кусая себе руки: Господи Всемогущий, погрузи меня снова в ту благословенную ночь, в которой я пребывал доселе, и пусть несчастная душа моя, как прежде, почиет беспробудным летаргическим сном...

Поздно... Безграничное горе затопило меня, я захлебывался в его черных водах, язвящей горечью полыни обжигавших мне рот... И вдруг оно стало сладким на вкус - сладким, как... как кровь...

Ангелина!

Имя это, в мгновение ока ставшее моей плотью и кровью, навязчиво и неотступно пульсировало в жилах, изводя страждущую мою душу умопомрачительной пыткой невыносимого, изуверского наслаждения...

Неимоверным усилием преодолев колдовское наваждение, я, скрипя зубами, заставил себя смотреть на фотографию - вперив в изображение взгляд, до тех пор не сводил с него вылезающих из орбит глаз, пока окончательно не подчинил его своей воле, ибо победитель в этом страшном статичном поединке мог быть только один...

И этим победителем был я!

Запечатленный на фотографии образ я подчинил своей воле точно так же, как вчерашней ночью - изображенного на карте призрачного двойника.

Наконец-то: шаги! Твердые мужские шаги.

Он!

Сгорая от нетерпения, бросился я к двери и распахнул ее.

На пороге стоял Шемая Гиллель, а из-за его спины - о, как мне стало стыдно за ту мимолетную тень разочарования, которая коснулась меня! - выглядывало, сверкая круглыми, по-детски наивными глазами, раскрасневшееся на морозе лицо старины Звака.

- Искренне рад видеть вас в добром здравии, господин Пернат, - начал Гиллель, и от этого его официального, отстранение вежливого «искренне рад» на меня пахнуло таким мертвящим холодом, что я невольно поежился и вся моя радость мгновенно улетучилась.

И сразу вступил Звак; подавленный, я рассеянно слушал, что он там, задыхаясь от волнения, тарахтел:

- Вы только представьте себе, Пернат: Голем объявился вновь! Да, да, Голем.