— Да, — сказал Филипп Бель просто и вместе с тем с большим достоинством, — мы неоднократно нарушали устав и всегда с огромными потерями для себя!

— Продолжай, — негромко попросил Курбский.

Филипп подчинился, как привык повиноваться старшим по званию, и Курбский сразу отметил это и даже кивнул, как бы отвечая собственным мыслям.

— День в орденском замке начинался с рассвета. Тогда служили Литургию, а потом собирались за скромной трапезой. Монашествующие рыцари постились почти круглый год, а мяса не употребляли вовсе — только хлеб, каша, овощи. Одежда и оружие рыцарей были единообразны. Все имущество рыцаря ограничивалось строгим уставным перечнем: пара рубашек, пара бриджей, две пары обуви, один плащ, одно одеяло, молитвенник и нож. Нам не разрешалось даже носить фамильный герб — только меч и красный крест на плаще. Охотились мы только на волка и медведя и обязательно без собак. Мы много молчали и постоянно молились. Мы молчали в трапезной и в своих комнатах, мы молчали на маршах и в бою…

И он замолчал, как будто вспомнив о последнем правиле, решил последовать ему.

И тут случилось нечто удивительное. Перегнувшись через стол, Андрей Курбский ласково взял за руку и обратился к нему совершенно по-дружески, как к давнему товарищу:

— Прошу вас, не смущайтесь и продолжайте.

Филипп встретился с ним глазами.

— Я знаю, что скоро умру, — сказал он спокойно, — и могу вас заверить, что не боюсь этого. Мне грустно — но это вполне обычная для человека слабость. Прошу меня извинить — я сейчас же продолжу рассказ…

Нам нужно было враждовать с миром земным ради мира небесного, но алчность — лучшая подруга всех пороков — заставила позднейших магистров ввести в устав одно послабление. Нам было разрешено вести торговлю в пользу своих родственников. А разве не сказано у святого Иеронима (которого вы, христиане греческого исповедания, называете блаженным): «Торговля заключает в себе нечто постыдное»? И это воистину так!

— Но ведь кто-то должен торговать? — тихо спросил Адашев.

— Ну… — Филипп пожал плечами. — Кто-то должен убирать навоз, но кто сказал, что это почтенное занятие?

— Эй! — вскрикнул Барбашин. — Навоз — очень почтенная вещь, когда нечем разжечь костер!

Филипп вздохнул. Трудно разговаривать с человеком иного устроения, нежели ты сам. И снова обратил свой рассказ к Андрею Курбскому.

— Когда усердие к истинной вере, добродетель и благочестие обитали в сердцах наших, тогда Господь помогал нам. Не боялись мы ни россиян, ни литовских князей-язычников. Вы слыхали о славной достопамятной битве с грозным Витовтом, в которой погибли шесть орденских магистров, один за другим избираемых для предводительства? Таковы были древние рыцари! Таковы были и те, с кем имел войну дед нынешнего царя московского Иоанн Великий и которые столь мужественно сражались с вашим славным воеводой Даниилом.

Русские вельможи слушали пленного ландмаршала внимательно, больше не перебивали. И Барбашин перестал смеяться. Как ребенок, он радовался длинному рассказу, время от времени тянул себя за черный ус и усмехался, а глаз с говорящего не сводил. Курбский же думал, казалось, о своем: пытался понять, что творится сейчас на душе у пленника и можно ли столь достойного человека со временем уговорить перейти на русскую службу. Адашев был печален и выглядел так, словно он не меньше Филиппа Беля нуждался в том, чтобы рассказ о давних подвигах и сражениях отвлек его от грустных, тяжелых мыслей.

— Был у нас славный рижский епископ Альберт, — продолжал Бель, увлекаясь воспоминанием, которое с годами сделалось для ордена священным, — и вот однажды посетил нашу землю легат святейшего папы Римского.