— Вот что случается, когда часовой заснет, — назидательно произнес Глебов, когда вопли немного поулеглись, и несколько человек с глухим ворчанием, наподобие псов, разошлись в разные стороны, держа у подбитых глаз куски сырого дерна.

Все разом повернулись к нему. Понимание постепенно проступило на всех лицах.

— Так это ты, боярин! — медленно выговорил один, именуемый Верста. — Это ты украл!

— Да не крал я вовсе, — Глебов пожал плечами. — Если человек спит на посту, стало быть, он ничего не стоит… Вы о другом подумайте, братцы мои. Положим, не я бы к ним подобрался, а враг. Порезал бы их сонными — ладно, они сами виноваты, на посту спать нельзя. Так они бы потом и вас всех перебили, потому как тревогу никто бы не поднял… И остались бы вы не то что без имущества — без самой жизни. И за этих людей, за этих беспечных дураков, которые Царство Небесное проспать готовы, не то что жизни своих товарищей, — за них-то вы и заступаетесь?

Кругом воцарилось молчание. Медленно, но верно до прочих доходило: а ведь командир прав. Даром что боярин, даром что молокосос. Прав он. И вот уже к потерпевшим обращаются с гневными речами и крутом летят те самые упреки, что бросил в лицо своим людям Севастьян Глебов.

Однако до расправы не дошло. Тот же Глебов остановил солдат.

— Довольно! — резко выкрикнул он.

И, как ни удивительно, они повиновались. Застыли, кто где стоял. Уставились на командира. Теперь ими можно было повелевать. И Севастьян сказал:

— Давайте сегодня немного отдохнем, а завтра двинемся быстрее. До Феллина осталось немного. Распределим вахты, будем сторожить постоянно. Не нравятся мне эти леса. Слишком безлюдны. У нас в России везде деревни, всюду обжито, а у ливонцев как не у людей, живут кучками, а от дома до дома — десятки верст дикости, одни только волки да медведи бродят.

Его поддержали. С важным видом часовые заступили на свой пост, разобрав оружие. Прочие устроились у трех небольших костров. Братья-татары чистили лошадей и проверяли, хороши ли у них подковы. Иона решил, что пора и ему блеснуть уменьями.

Вспомнив те времена, когда жил Иона при скоморохе Недельке, начал он петь и плясать, а после — ходить на руках, выгибаться по-разному и представлять разных зверей и людей из различных стран. Это неожиданное представление господского оруженосца вызвало шквал восторгов. Ионе аплодировали, свистели, угощали его замусоленными сладостями, которые обнаруживались в самых заветных тайниках грязной одежды солдат-«саперов». Вот и пригодился оруженосец, вот и удивил он людей своего господина!

Сменилась первая вахта, потом вторая. Царило какое-то удивительно легкое, веселое настроение. И, что особенно чудно, произошло все это без всяких скрепляющих дружбу напитков, как бы само собой. Севастьян вдруг почувствовал, что еще немного — и он расплачется. Сколько трудов было положено, сколько усилий стоило ему сдерживаться, выслеживать буквально каждого солдата, выискивая дорожку к его лохматому, зачерствевшему сердцу — и вот все получилось! Это казалось неправдоподобным. Не раз и не два думалось Севастьяну, когда он устраивался на ночлег: «Не проснусь — зарежут во сне тати и разбегутся. Нет у них страха ни передо мной, ни перед карами от царя Иоанна Васильевича. Да и то сказать, много забот государю ловить всякого татя по ливонским бескрайним лесам!» И каждое утро, открывая глаза, удивлялся Севастьян тому, что до сих пор еще жив.

И вот испытание позади. Впереди другое, быть может, более трудное и страшное, но это — пройдено.

Неожиданно Севастьяну почудилось, что кто-то следит за ним из леса. Такое случалось уже не раз, и он всегда тщательно проверял — так ли это, не крадется ли кто-нибудь за отрядом.