И вот он вышел. Босоногий, седой, в волочащейся по земле тунике. Поппо медленно прошел к огню, не замечая никого вокруг. Губы его продолжали по памяти читать Писание. Голые по локоть руки сложились в вечном жесте покорности. Затем епископ легким движением сунул ладонь в огонь и поднял руку над головой.

Над рядами замерших людей пронесся вздох. Почти все эти мужчины добились своего положения силой и жестокостью, они сотни раз обагряли свои мечи чужой кровью и не знали сомнений. Многие сами штопали себе раны и умели смеяться в бою, получив красивый удар. Но нынешним утром происходило нечто, неподвластное их пониманию. Даже истые ревнители католической веры замерли, пораскрывав рты.

Поппо повернулся и пошел к орешине, вытянув вверх узловатую руку с дымящимся куском железа. Его белые губы шевелились, глаза широко смотрели в небо. Один раз он едва заметно покачнулся, и Даг едва не откусил себе язык. Северянину казалось, что эти девять шагов никогда не закончатся, что невидимое солнце и само время замерло, и все они тут будут торчать вечно.

Громкое «Ааахх!» прокатилось над усадьбой, когда епископ кинул под ноги Харальду багровую от жара крицу. При этом ни малейшей гордости или самолюбования не отразилось на его бледном лице. Лишь горели глаза в обрамлении синяков после бессонной ночи.

— Вот вам чудо! — промормотал кто — то.

— Великое чудо, явление милости Господней! — подхватили германцы.

— Падите ниц, проклятое племя, — прошептал один из соратников Поппо, тыча трясущейся рукой в помертвевших датчан.

Некоторые из саксов упали на колени. Знатные датчане набычились, словно остекленели. Холопы поразевали рты. Северянин неожиданно ощутил, как качается где — то в высоте невидимая стрелка весов. Качается едва уловимо, достаточно легкого вздоха, чтобы повернуть весь ход жизни в другую сторону. Очевидно, отец Поппо ощутил это еще раньше. Он словно очнулся от сна, сгорбился, потемнел и прошелся обратно, демонстрируя всем невредимую ладонь. Восхищенные возгласы и бормотание слились в общий крик. Кто — то плевал на остывавшее железо. Кто — то тянул пальцы, не доверяя своим глазам.

Епископ словно ждал чего — то. И дождался. Толпа расступилась, слуга принес ведерко с жидким воском, Епископ скинул с плеч тунику, остался в одних коротких нижних штанах с подвязками. Даг про себя отметил, как сильно похудел Поппо со дня их первой встречи. Поппо не мог похвастаться мышцами и боевыми шрамами, но Северянину вдруг показалось, что белая немощная плоть клирика покрыта сияющим невидимым доспехом.

Раб, наверняка обученный заранее, окунул серую ткань в расплавленный воск и, почтительно склонившись, накинул на плечи Поппо.

Герцоги и князья вскрикнули хором, отшатнулись, замахали руками, когда раб поджег полу туники. Харальд Гормссон, конунг данов, застыл с отвисшей челюстью. Приказания отдавал не он, он вообще не додумался бы до такого изощренного испытания.

Туника горела вовсю. Сворачивалась в струпья, сползала с тела епископа, корчилась на сырой земле. Черные лохмотья искрили, взлетали в воздух. Поппо воздел руки к небу, поднял лицо и вслух читал на латыни. Когда от его одежды осталась пыль и лужа воска, слуги облили его теплой водой.

— Воистину чудо! — прохрипел стоявший впереди Дага пухлый священник и оборотил назад заплаканное лицо.

Северянина точно обожгло. Это был отец Бруно собственной персоной, духовник Карлен! Каким образом он выжил в разгромленном посольстве, или его вывезли раньше, вместе с девушкой, выяснять было некогда. Потому что Бруно тоже узнал его, затрясся и побелел. Слезы его высохли, толстяк тыкал в Дага пальцами и что — то визжал.