Вчера муж бежал от Холли так, будто, промедлив мгновение, он лишится разума; сегодня же он забрал с собой частицу ее истерзанной души.

Так ни разу и не поцеловав ее в губы.

Лишь одна дверь выходила из северной башни в окруженный стеной внутренний двор. Распахнув ее ударом кулака, Остин, шатаясь, вышел на благодатную прохладу опустившейся на Уэльс ночи. Прижавшись к каменной стене, он поднял лицо к небу, чтобы насыщенный туманом воздух освежил пылающую кожу.

Возможно, Холли совершила глупость, бросив ему перчатку, но он совершил еще большую глупость, приняв этот вызов.

Остин не смог бы ответить, что заставило его возомнить, будто он сможет прикасаться к своей жене — в прямом и переносном смысле — и в то же время оставаться бесстрастным. Холли пленила его одним лишь тихим радостным вздохом, который сорвался с ее уст, когда она увидела его стоящим в темноте у кровати. Но он заставил себя продолжать это сводящее с ума представление, до конца разыгрывая безразличие, стиснув зубы, сдерживая экстаз, который раскрыл бы его обман.

Остин застонал. О господи, ну как сможет он не подпускать к себе Холли, когда прежде еще ни одна женщина, некрасивая или очаровательная, купленная за деньги или отдавшаяся ему добровольно, не наносила его сердцу такую глубокую рану. Остин опасался, что ее отступление в самой первой схватке означает для него поражение во всей войне.

— Ты довольна, Рианнон? Это начинается именно так?

Ответом на его вопрос явились не отголоски насмешливого женского смеха, как он ожидал, а приглушенный плач его жены.

Остин мучительно долго смотрел на темное окно и поэтому не заметил сгорбленную фигуру, вынырнувшую из тени и крадучись двинувшуюся вдоль стены.

Ее невидимый тюремщик присылал через Винифриду огромные букеты свежих цветов: позднего жасмина, лесных гиацинтов и кроваво-красных роз, наполнявших башню печальным благоуханием уходящего лета.

Выбрасывая цветы из окна, Холли, сжимая губы, с горечью гадала, каковы будут подношения ее супруга зимой, когда плодородная земля заснет под снежным саваном. Возможно, к тому времени, пресытившись ею, он будет одаривать знаками внимания другую возлюбленную.

К арфе, которая уже была у нее, добавились лютня с новыми струнами и флейта с мундштуком, идеально подходящим Холли. Появились ноты: редкие произведения для сопрано, а также красочные манускрипты.

Заброшенные музыкальные инструменты грустно молчали; книги оставались нетронутыми.

Остин расщедрился настолько, что позволил Элспет помогать своей госпоже коротать долгие дневные часы. Милая Элспет обладала даром жизнерадостно болтать ни о чем, но и ей не удавалось скрыть тревожные взгляды, которые она бросала украдкой на осунувшееся лицо Холли.

Молодой женщине порой приходило в голову, что бесконечно долгие дни заточения свели бы ее с ума, если бы не безудержная свобода, ниспосылаемая ей в темноте ночи.

Ибо после того как Холли отпускала Элспет и гасила свечи, Остин, скользнув к ней в кровать, нежно околдовывал ее тело. Перестав быть ей мужем, он превращался в невидимого любовника, являющегося к ней в темноте, похищающего после каждого ночного посещения еще одну частицу души Холли.

Остин не целовал ее в губы и не позволял ей ласкать себя. Молчание он нарушал лишь затем, чтобы шепнуть, что он с ней сотворит сегодня, и скоро один его приглушенный голос у самого уха Холли стал доводить ее до грани исступления. Если бы в ласках мужа присутствовал хоть какой-то намек на жестокость, Холли, возможно, со временем возненавидела бы его, но руки Остина боготворили ее тело, словно святыню. Никогда прежде Холли не знавала такого безудержного наслаждения. И такого отчаяния.

Остин не пропустил ни одного чувственного места ее тела, взяв штурмом последние бастионы невинности Холли с такой нежностью, что она уткнулась лицом в подушку, чтобы заглушить сотрясающие ее тело сладостные судороги.