Сама нередко удивляюсь, как решилась я писать исторические романы. Много требовалось на это трудов и терпения, много было мне забот и препятствий. Но высокая цель оживотворяла меня. Я считала святым вдохновением, призванием божиим желание пробудить в благородных сердцах любовь к родному, часто заглушаемому иностранными наставниками и не совсем справедливою, но великолепною картиною нерусского образования. Истории должно учиться. Она полезна, необходима. Все это знают, и никто об этом не спорит. Но и приятное развлечение часто необходимо для ума и для сердца. Историю не все читают, не все могут понимать и ценить важность происшествий государственных, но, читая «Ивангоэ», «Юрия Милославского» и им подобные исторические романы, всем приятно, мысленно переносясь в отдаленные века, как будто лично беседовать с людьми знаменитыми, среди семейств их, в их домашнем быту.

Видите ли: романы пишутся для приятного развлечения ума и сердца? «Юрий Милославский», без дальных околичностей, поставлен рядом с «Ивангоэ»?..[8 - «Ивангоэ» — роман Вальтера Скотта «Айвенго».] Этим все сказано… Как действительно приятное развлечение для ума и сердца, «Прокопий Ляпунов» и теперь, конечно, найдет себе читателей и даже почитателей, – чего от всей души желаем мы ему, как роману, написанному с целию, без всякого сомнения, благонамеренною и похвальною. Приводим несколько строк, как образчик рассказа г-жи Шишкиной, местами не лишенного интереса. Дело идет о допросе охотника, подозреваемого в покраже кубка у князя Шуйского. Еще прежде было пытано несколько человек.

Претерпев жестокие истязания, но ни в чем не признавшись, несколько человек лежали окровавленные; глухой их стон и вой их ближних раздирали души (ч. I, стр. 19).

Пропускаем допрос охотника и обращаемся прямо к делу: [9 - Здесь дело в том специфическом смысле, в котором оно выступало в старинном деловом языке в формуле «слово и дело государево», то есть для обозначения самых тяжелых государственных преступлений, злоумышлении против государя, по которым велось расследование с применением пыток.]

Резкий вопль снова смутил Козявкина. Он обернулся и на крыльце у ближней избы увидел нестарую, еще пригожую крестьянку. Узнав мать охотника, он с презреньем подумал, что напрасно встревожился, и велел воинам исторгнуть у молодого новгородца признание, когда и как украл он кубок и куда его спрятал. Любовь и ненависть, надежда и отчаяние попеременно изображались во взорах и чертах несчастной матери, болезненные ее вопли часто заглушали стон ее сына, но она была недвижима, она как будто приросла к крыльцу, или, лучше сказать, все в ней окаменело, кроме головы и сердца.

Истерзанный охотник клялся в своей невинности; голос его ежеминутно слабел, но, кроме бесчеловечного Козявкина, никто бы не усумнился в истине слов его.

– Бог мне свидетель, – вскричал он, – что я вовсе не видал твоего кубка! Он рассудит меня с тобою, Клим Юдич!

– Ладно, ладно, – с неистовою усмешкою сказал Козявкин. По его приказанию воины принесли веревки и, опутав ими плечи охотника, потянули их назад. Кости страдальца захрустели, кровь забила ключом из треснувшей его груди. Воины отскочили в сторону. Умирающий упал навзничь; его подхватила мать, такая же бледная, так же до половины охолодевшая, как и он. Она положила его голову к себе на колена, прижала руку его К своим запекшимся губам, но не поцеловала его в лицо, боясь на минуту заслонить от него небо, откуда солнечный луч, прокравшись сквозь облака, прямо на него светил.