Турецкий судорожно глотал кислород.

— Ой, а это вы потеряли? — Девочка подняла пистолет и прицелилась в голову Боба. — Я тебя сейчас, плохая собака!

— Нет!!! — Турецкий еле успел клацнуть предохранителем, до того как девочка нажала на курок.

— А вы не бандит? — подозрительно поинтересовалась девочка.

— Милиционер, — отрезал Турецкий и через две ступеньки пошагал наверх.

— Мы с Бобом уважаем милиционеров, — донеслось вслед.

— Сегодня вы вступаете в большую кипучую жизнь, перед вами горизонты новых побед и новых свершений, вам строить светлое коммунистическое будущее нашей необъятной родины, крепить мир и международную солидарность… — Толстая директриса школы осторожно смахивала пот с обильно наштукатуренного лица.

Выпускники слушали ее в жаркой, пропахшей краской тишине свежеотремонтированного актового зала — кто-то перешептываясь о своем, кто-то безудержно улыбаясь, кто-то даже украдкой вытирая слезы.

— Сегодня мы чествуем вас, выпускники 1967 года! Сегодня мы гордимся…

Инаре было скучно. Скучно и досадно слушать весь этот восторженный вздор, и особенно странно звучала эта речь из уст пожилой усталой директрисы. Вот в этом же розовом, давно не модном платье с аляповатыми желтыми тюльпанами на рахитичных серых ножках она встречала их первоклашками и, наверное, многих до них. И скольких еще проводит она в том же платье в «большую кипучую» жизнь, повторяя одни и те же слова, которые звучат скорее как панихида то ли по их детству, то ли по ее, директрисиной, жизни.

Школа для Инары была тюрьмой, постылой обязанностью и никому не нужной рутиной, и конечно же прощание с ней было праздником. Только отметить его хотелось не здесь, не так и не с этими людьми.

Девчонки в классе Инару Филиппову не любили, считали гордячкой и за глаза звали фифой. И потому, что она была красивее всех, и потому, что держалась всегда чуть покровительственно со всеми девчонками и надменно со всеми мальчишками, и, главное, потому, что, несмотря на весьма посредственные успехи в учебе, учителя всегда относились к ней более снисходительно, чем к остальным. Отец Инары был светилом советской медицины, хирургом с мировым именем, профессором и прочая, и прочая, и прочая… Естественно, ни на какие родительские собрания он не ходил, а видя в аттестатах дочери преимущественно тройки, относился к этому спокойно — главное, чтобы человек был хороший, а аттестат — это формальность, не более.

Мать Инары погибла в автомобильной катастрофе, когда Инаре было всего три года. Смерть жены была первой и единственной неудачей профессора Филиппова, ее он спасти не смог и, как бы замаливая тот грех, с тех пор работал как заведенный, оперировал по шесть-восемь часов в день, постоянно пропадал в командировках; в газетах, не только в местных, но и центральных, периодически появлялись статьи о том, как он спас от неминуемой смерти то какого-то выдающегося деятеля кубинской революции, то видного партийца из Вьетнама, Чехословакии или ГДР, или о том, что его доклад на международной конференции поднял на новую ступень авторитет советской науки.

Инару в школу подвозила служебная машина, у Инары было шелковое белье из Парижа, сапожки из Австрии и длиннющая беличья шуба — невиданная по тем временам роскошь, которую не могли себе позволить ни девчонки в классе, ни их мамы, ни учителя. Дома у Инары ели с саксонского фарфора, серебряными вилками и имели отдельные приборы для мяса и рыбы. А редких и хороших книг у ее отца было больше, чем «макулатуры» в школьной библиотеке. И еще она здорово рисовала портреты задумчивых мужчин и женщин и таких же задумчивых детей, как бы проникших в суть вещей и как бы познавших вселенскую скорбь.